Огненный ангел - Брюсов Валерий Яковлевич - Страница 75
- Предыдущая
- 75/78
- Следующая
Рената с трудом приподнялась и, смотря прямо мне в лицо, сказала, как будто с полной сознательностью:
— Я говорю тебе, что от тебя я не желаю ничего! От твоего присутствия испытываю только отвращение. Ступай, вернись в жизнь, целуйся со своей Агнессой, а меня пусть опять подымут на дыбу. Ты хочешь, чтобы я куда-то бежала с тобою! Ах, милый, милый Генрих, он никогда бы не оскорбил меня так! Я бы ему сказала, что хочу умереть, и он бы понял меня. А ты как был ландскнехт, так им и остался, и знаешь одно, как бы убить врага. Ну, убивай меня, я не в силах защищаться!
В этих жестоких и несправедливых словах я узнал прежнюю Ренату, ту, которая, бывало, заставляла меня падать на пол от бессильного отчаянья или скрежетать зубами от неожиданной обиды, но я не позволил себе поддаться впечатлению и забыть, что Рената сейчас не ответственна за то, что говорит, как больной, который бредит, или как несчастный, одержимый злым духом. Итак, я произнёс твёрдо:
— Рената! Клянусь Всевышним, я люблю тебя! И потому спасу тебя даже против твоей воли!
Сказав так, я осторожно прислонил факел к выступу стены, а сам, сжав губы и стараясь не смотреть в лицо Ренаты, решительно наклонился к ней и, охватив её руками, хотел поднять с её соломенной постели. Поняв моё намерение, Рената пришла в страшное волнение, откинулась назад, прижалась к углу своей тюрьмы и, голосом громким и отчаянным, закричала:
— Мадиэль! Мадиэль! защити! спаси меня!
Не слушая этого крика, я не уклонялся от намеченной цели, и между нами двумя началась бессмысленная борьба, причём Рената, которая едва могла владеть руками, измождёнными пыткой, отбивалась всем телом, изгибаясь неистово, бросаясь во все стороны, употребляя все средства, чтобы высвободиться из моих объятий. Она не брезгала и тем, что пыталась свалить меня, толкая ногами, а также тем, что злобно впивалась зубами в мои руки, и в перерывах борьбы кричала мне в лицо яростные оскорбления:
— Проклятый! Проклятый! Ты пользуешься моей слабостью! Ты мне омерзителен! Пусти, я разобью себе голову о стены! Всё лучше, только бы не быть с тобой! Ты — Дьявол! Мадиэль! Мадиэль! защити!
Внезапно, когда я уже сознавал себя победителем, сопротивление Ренаты вдруг ослабло, и, испустив пронзительный и ужасный крик боли, она вся повисла на моих руках без движения, как висит сломанный стебель цветка. Догадавшись, что с Ренатой что-то случилось, я быстро опустил её обратно на солому, освободив от своих рук, но она уже вся была как мёртвая, и мне казалось, что она не дышит. Метнувшись по камере, нашёл я немного воды в глиняном кувшине и смочил виски Ренаты, после чего она слабо вздохнула, но для меня, много раз видевшего смерть раненых после боя, уже не оставалось сомнения, что наступал последний миг. Я не знаю, повлияли ли на Ренату губительно те усилия, какие она сделала, сопротивляясь мне, или вообще не могло её хрупкое существо перенести тех немилосердных испытаний, какие выпали на её долю, но все признаки явно указывали на приближение конца, ибо у неё выражение лица вдруг приобрело особую торжественность, всё тело её странно вытянулось и скорченными пальцами она жалостно хваталась за солому.
Никакой помощи Ренате я оказать не мог и продолжал стоять на коленях около её ложа, всматриваясь в её лицо, но вдруг, на краткий миг, она очнулась, увидела меня, улыбнулась мне нежной улыбкой и прошептала:
— Милый Рупрехт! как хорошо — что ты со мной!
Никакие проклятия, которыми перед тем осыпала меня Рената, не могли так подействовать на меня, как эти кроткие слова, произнесённые над самой гранью смерти, — слёзы полились у меня из глаз безудержно, и, приникнув губами к похолодевшей руке Ренаты, как приникают верные к чтимой святыне, я воскликнул:
— Рената! Рената! Я люблю тебя!
В ту минуту мне казалось самым важным запечатлеть в её душе только эти слова, чтобы именно с их отзвуком пробудилась она к иной жизни, но Рената, вероятно, уже не слышала моего горестного восклицания, потому что, шепнув свой последний привет, она вдруг откинулась навзничь и страшно затрепетала, словно в последней борьбе со смертью. Три раза приподнималась она на ложе, дрожа и задыхаясь, не то отстраняя какое-то страшное видение, не то устремляясь навстречу кому-то желанному, и три раза она падала обратно, и в груди её слышалось предсмертное хрипение, уже не похожее на звуки жизни. Откинувшись в третий раз, она осталась в полной неподвижности, и я, приложив ухо к её груди, не услыхал больше биений сердца и понял, что из этого мира, где могли ожидать её только преследования и страдания, её душа перешла в мир духов, демонов и гениев, к которому всегда она порывалась.
Когда я убедился, что Ренаты более нет, я закрыл ей глаза и тихо поцеловал её лоб, покрытый холодным потом, и, — хотя в ту минуту любил её со всем напряжением чувства, любовью, ничем не меньшей, чем та, которую воспели поэты, — ото всей души сотворил молитву, чтобы исполнилась её надежда и она повстречала бы своего Мадиэля и после смерти узнала бы мир и счастие. Потом, чтобы обдумать своё положение, я сел на полу тюрьмы рядом с телом Ренаты, ибо её смерть не только не лишила меня способности рассуждать, но даже вернула мне хладнокровие, нарушенное зрелищем её страданий, так что слёзы на моих глазах высохли. После недолгого размышления неоспоримым представилось мне, что безрассудно было бы подвергать опасности свою жизнь и честь графа, так великодушно помогшего мне, ради бездушного тела, и что самое разумное, что мог я сделать, — это удалиться тайно. После такого решения я в последний раз прикоснулся поцелуями к губам мёртвой Ренаты, потом сложил ей руки на груди, ещё раз остановился взглядом на её неподвижном лице, чтобы впитать в себя его черты навеки, и, взяв свой факел, направился прочь из рокового подземелья.
Сознаюсь, что, пока я шёл тёмными залами и переходами, несколько раз мне приходила в голову мысль вернуться, чтобы умереть рядом с Ренатою, но доводами логики я умел успокоить себя и, пройдя весь обратный путь, вышел к ночному небу из двери, около которой ждал Михель. Этот, увидя меня, воскликнул:
— Наконец-то, господин Рупрехт! Давно пора! Каждую минуту могли нас захватить, как мышей в мышеловке. А где же девушка?
Не успел я ответить, как стремительно приблизилась к нам та монахиня, которая сторожила вход, и задыхающимся голосом повторила вопрос:
— Где сестра Мария?
Я сказал в ответ обоим:
— Сестра Мария умерла.
Но едва я произнёс эти слова, как благочестивая сестра кинулась на меня, словно взбесившаяся кошка, схватила меня за ворот одежды и закричала несдержанно, так что могла разбудить весь монастырь:
— Это ты убил её, подлый!
Со всей силой я оторвал от себя эту женщину, зажал ей рот рукой и сказал:
— Клянусь тебе пречистым телом Христовым, — сестра Мария умерла не от моей руки, но тебя я убью подлинно, если ты будешь кричать!
После этого я отшвырнул её от себя, и монахиня, упав наземь, начала тихо плакать, а мы с Михелем поспешно пошли через пустынный двор к выходным воротам, которые нам другая придверница открыла молча и без промедления. Когда же мы оказались вне монастыря, Михель спросил меня:
— Стало быть, дело наше не удалось?
Я ответил:
— Да, дело не удалось, но в лагерь я не вернусь. Скажи графу, что я еду в замок и буду его ждать там.
Михель не возразил мне ни слова, но проводил меня до косогора, где нас ждали лошади, и помог мне сесть в седло, а я на прощание дал ему золотой пистоль, сказав:
— Ты знаешь, Михель, я не богат, но мне хочется наградить тебя, так как из-за меня ты подвергался смертельной опасности. Если бы нас застали в монастыре, идти бы нам обоим на костёр.
Только после этого я мог наконец дать коню шпоры, погнать его в ночь и снова быть без людей, наедине с собой, что тогда было мне так же нужно, как дельфину дышать на поверхности воды. Точного пути в земли графа я не знал, но, направив лошадь приблизительно по направлению к замку, я бросил поводья и позволил ей бежать по лугам, оврагам и буеракам. Ни о чём определённом я не думал в тот час, но одно сознание со всей полнотой владело моей онемевшей душой: что на всей земле, со всеми её странами, морями, реками, горами и селениями, — я снова одинок. Порой ещё вспоминалось мне ярко лицо Ренаты, искажённое предсмертным борением, и при мысли, что уже наверное мне не видеть его никогда больше, я стонал горестно в молчании тёмных полей, и птицы, испуганные внезапным звуком, взлетали вдруг со своих гнёзд и кружились около меня.
- Предыдущая
- 75/78
- Следующая
