Мчащиеся мустанги - Брэнд Макс - Страница 5

• Предыдущая
• 5/45
• Следующая

— Будет чем заняться зимой. Порубишь на дрова. По крайней мере, будет нам какая-то помощь.

— Ага, — согласился Том.

Он принялся с любопытством разглядывать кучу хвороста и корней, которая была выше любого стога сена, вспоминая, что каждая ветка была вырвана из земли его руками, каждый корень вырублен глубоко из-под земли его топором. Некоторые корни были легкими, выдергивались будто свекла или морковка. Но другие походили на скрученные сыромятные ремни. За год, состоящий из многих месяцев, за месяцы, состоящие из многих дней, за дни, состоящие из многих часов, лившихся как дождь с небес, он проделал эту работу, и теперь ее плоды высились до самого неба, выше дома, выше деревьев.

— Когда ты посадил смоковницу и вяз? — спросил Том отца.

— К черту деревья! Давай пять долларов!

— Лет тридцать назад или больше? — предположил сын.

— Много больше. Ты что, против отца идешь, Том Глостер? Не отдаешь мне, что должен за те годы, которые я тебя растил?

— Бери. Отдаю, — буркнул парень.

— Что отдаешь?

— Вот этот хворост.

— Ты отдаешь его мне? Спрашивается, на чьей земле это выросло? А выходит, отдаешь мне?

— Я натаскал тебе хвороста и расчистил землю от кустов.

— Это-то болото! И еще ставишь себе в заслугу, так, что ли? Коль не знаешь никакой другой мужской работы…

— Посмотри! — сказал парень.

— На что смотреть?

— Видишь эту кучу хвороста? Видишь, она выше дома, выше сарая, выше вяза и смоковницы, которые росли больше тридцати лет?!

— Что за глупости ты мелешь?

— Разве это глупости?

— А разве нет?

Том Глостер вздохнул.

— В моих словах что-то есть, — терпеливо продолжал он. — Это пришло мне в голову, когда я недавно стоял перед домом. Зачем тебе деньги, которые заработал я?

— Спрашиваю: ты мне сын?

— Да.

— Кто тебя кормит и одевает?

— Ты.

— Тогда почему я не имею права на твои деньги?

— Джим тебе сын?

— Да.

— Разве его ты не кормишь и не одеваешь?

— Он одевается сам. К тому же он мужчина, а не какой-то недоумок…

— Значит, я недоумок? — задумчиво произнес Том.

— Сам довел меня своими дурацкими разговорами!

Том шагнул мимо него. Зашел на кухню, где мать, склонившись над тазом, заканчивала мыть посуду. Вода в тазу была грязной и жирной, покрасневшие руки тоже были грязными.

— Вода кончилась, — заметил Том.

— Да вот некогда было сходить на колодец принести ведерко, а тебя не было дома, — улыбнувшись через плечо, ответила она. — Слыхала, как ты хорошо объездил кобылку, сынок. Это большое дело. Все теперь станут о тебе говорить. Что такое?

Последние слова она произнесла, изумленно повернувшись к Тому. Перед его глазами мелькнул залитый водой ветхий домотканый фартук.

— На, — сказал он. И положил ей на ладонь новенькую блестящую золотую монетку.

Мать, не двигаясь, смотрела на золотой. Потом промолвила:

— Ты хочешь сказать, это мне?

— Да, тебе.

— Золотой! — воскликнула мать и замолчала.

Он понял почему — у нее дрожали губы, по щекам ручьем лились слезы.

Потом Том сидел в темноте на заднем крыльце и размышлял. До него начинало доходить, что живет он в нищете и лишениях, а обиды, которые достаются на долю матери и его самого, ничем не заслужены. И все это, как ему казалось, он прочитал в глазах сопровождавшего Капру мальчишки.

Когда же вернулся на кухню, мать как раз заканчивала подметать пол. Собрав сор в ведро, она медленно разогнулась.

— Давай-ка выйдем, — предложил Том.

Мать высыпала мусор в печь, прикрыла дверцу и вышла следом за сыном на крыльцо. Том направился по дощатой дорожке к ветряку. Они встали под его крыльями, слушая тихое лязганье штока поршня и рокот быстро вращающегося водяного колеса, — дул довольно свежий ветерок. С колеса падали крупные капли воды.

— Здесь удобнее поговорить, — объяснил он.

— Холодновато, — заметила мать. — Смотри не простудись до смерти, сынок, — тут свежо и сыро.

— Мне надо кое о чем тебя спросить.

— Мальчик мой, — воскликнула мать, — скажи, что с тобой стряслось — зачем ты отдал деньги мне? И не захотел дать кому полагается — Джиму, старшему брату… даже собственному отцу!

В ее голосе звучали отчаяние и страх; страх перед неизвестностью — самый ужасный страх.

— Тебе за меня стыдно, мама?

— Нет, нет! Я никогда за тебя не стыдилась! Несмотря ни…

— Погляди!

— Да, Томми? Что там?

— Погляди на эту кучу хвороста.

— Ну?

— Кто ее натаскал?

— Да ты, кто же еще?

— Верно, я расчищал низину и таскал хворост сюда. Надолго хватит топить?

— Что ты, сынок, да в нашей печке ни в жизнь не сжечь! Слава Богу, большую часть можно продать. Отец обещает купить мне из выручки пару сковородок… когда перерубишь это на дрова. Наверно, до зимы не успеешь?

— Можешь купить сковородки на эти пять долларов.

— Томми! Неужели ты думаешь, что я смогу потратить эти деньги на себя? Твоему брату Гарри позарез нужны новые башмаки. Он уже почти скопил денег, не хватает совсем немножко.

— И ты отдашь ему?

— Почему бы и не отдать?

— Потому что я не хочу.

— Томми, не знаю, что на тебя нашло, все эти разговоры о куче хвороста и остальное. Ты же знаешь, у отца и братьев есть на это право.

— Почему?

— Разве они не заботятся о тебе?

— Ни все они, вместе взятые, ни земля, из которой растут деревья, не соорудили ничего такого, что бы было выше этой кучи хвороста.

— Боже милостивый! Так вот что ты хочешь сказать! Вот что, оказывается, у тебя в голове! Томми, глупый, неужели не видишь разницы между кучей хвороста и… и, скажем, этим домом?

— Все до единой хворостинки я выдергивал из земли, вырубал с корнем. Тащил в гору и складывал здесь. Мать, сколько труда стоило построить этот маленький домишко?

— Говоришь, маленький? Верно, не очень большой. Не знаю. У меня голова идет кругом, Томми! Плохо сегодня соображаю. Но чувствую, ты ужасно не прав! Томми, дорогой, я страшно боюсь, не говори так больше!

— Мне надо сказать, — настаивал Том. — Я не боюсь и должен сказать. И только ты меня поймешь.

Схватив его за руку, она зажала ее в своих дрожащих ладонях:

— Ты не скажешь ничего дурного и необдуманного, Томми? Ты же никогда так не говорил.

— Мать, что, по-твоему, делает человека мужчиной?

— Конечно же работа, Томми!

— Нет, не только. Возьми серую кобылку. Хэнк Райли ее объезжал. Тот приезжий, Капра, тоже. И их труды оказались напрасными.

— Но ведь ты ее укротил, поработал плеткой!

— Я ее не трогал. Разве битьем чего-нибудь добьешься? Не знаю. Во всяком случае, я не представляю.

— Тогда к чему ты клонишь? Как же иначе можно чего-нибудь добиться в жизни, Томми?

— Я не счастлив ни с кем, кроме тебя, мама.

— Дорогой мой! К чему ты клонишь, сынок?

— Видишь ли, я люблю тебя и этим счастлив. А другие тебя любят?

— Кто другие?

— Отец, мои братья, сестры.

— Томми! — Задохнувшись от изумления, она прильнула к нему. — Проводи-ка меня домой. Я себя неважно чувствую, голова что-то закружилась.

— Плевать им на тебя.

— Это мужу-то? Моим малышам? Что на тебя сегодня нашло, Том? Зачем меня мучишь, разрываешь мне сердце?

— Видела серую кобылку?

— Ту, что продал Райли?

— Ту самую.

— Как раз думаю, что с тобой стряслось, после того как ты с ней поработал. Что у тебя на уме, парень?

— Я видел фотографию ее матери. Серая похожа на нее. Думаю, ничто ниоткуда не берется.

— Пытаюсь понять тебя, Том. Ей-богу, никак не разберусь!

— Скажем, другие ну хоть капельку похожи на тебя?

Мать, тяжело дыша, молчала, руки ее тряслись еще больше.

— Если они тебя любят, то я не знаю, что это за любовь. Никогда не помогут, разве что на Рождество.

— Им приходится самим себя обшивать… девочкам, бедняжкам, надо же проводить время с молодежью. Как же девушкам без этого, Том? Станешь постарше — поймешь!

• Предыдущая
• 5/45
• Следующая