Из разговоров на Беломорстрое - Лосев Алексей Федорович - Страница 10

- А вот в наказание за такие слова, - шутя сказал я, - извольте-ка сами рассказать нам о технике. Хорошо это вам скептические замечания отпускать, а вот не желаете ли сами высказать что-нибудь такое простое-простое, чтобы сразу все вас поняли и с вами согласились. Ну-ка!

- Ну, что же тут такого особенного! - бойко сказала Елена Михайловна Я не люблю длинных речей, но самое простое, самое очевидное, чтобы вас всех отрезвить, я готова сказать...

- Ну-ка, ну-ка! - ответил я.

- Я скажу кратко, - говорила инженерша. - Самое главное, это - чувство меры. Никто, никто из говоривших не проявил разумного чувства меры, и отсюда - вся наша беседа. Возьмем хоть первого оратора, Коршунова. Ну, дело ли чтобы был такой непроглядный фатализм. Ну, правда, общество сильнее отдельного человека, технический прогресс вовлекает в себя отдельных индивидуумов. Но нельзя же в XX веке проповедовать судьбу языческих философов, которая была несколько тысяч лет назад. Возьмите Сергея Петровича. Он изобразил нам такой тупик, что не только от техники, но и прямо от жизни ничего не останется. Ни тебе знания, ни тебе свободы, ни тебе выбора, ни тебе ответственности. Да ведь это же сумасшедший дом получается, а не жизнь! Еще один оратор, наоборот взвалил на человека такую ответственность, что, оказывается, последний даже и не знает, за что ему надо отвечать, а отвечает. Теперь вот последние два оратора. У обоих один, общий недостаток: отсутствие чувства меры. Оба ударились в мистику, в романтизм, прямо я бы сказала в мифологию. Что Константин Дмитриевич пустил настоящую мифологию, это уже отмечалось. Но и Николай Владимирович сделал из советской власти сплошной романтизм. Ну, конечно, я согласна: большевик - неподкупен, большевик хочет овладеть техникой и в смысле культуры, учебы, и в смысле подчинения ее человеку, и т. д., и т. д. Но к чему же тут вся эта риторика о идеализме СССР, о духовной жизни советского гражданина и т. д. Ведь это же все риторика, эстетика, а главное полное необладание чувством меры. Надо, товарищи, меру знать. Меру знать надо, товарищи!

"Какая пошлость!" - мелькнуло у меня в голове. Кто-то сзади меня шепнул кому-то: "А жизнь-то как раз и не знает никакой меры".

- Интеллигентщина! - брякнул вслух Абрамов.

Я погрозил ему пальцем, а Елена Михайловна продолжала:

- Да! Это взгляд интеллигентного человека, и я ничего не нахожу в этом дурного. Интеллигентность там, где человек пытается овладеть дикими инстинктами своего тела и своей души, где в человеке развивается чувство меры. Вы все, решительно все размахиваете кулаками, кому-то грозите, кого-то хотите убить или уже убили, у вас в руках кнуты и нагайки. Я считаю, - прибавила Елена Михайловна, - что вы все азиаты, деспоты, варвары. Вы все только приказываете и готовы запороть каждого ослушника.

- Гнилой либерализм! - подхватил Абрамов. - В буквальном смысле слова гнилой либерализм. Эти песни мы знаем. На них вы нас не проведете.

- А вы все равно никого не убедите поркой.

Тут вмешался я:

- Извиняюсь, Елена Михайловна! Я считаю, что единственно чем можно убедить утонченного интеллигента, это -только поркой.

- Поркой нельзя убедить даже скотину, - возразила инженерша.

- Скотину нельзя, а униженного интеллигента можно и должно.

- Ну, что ж! У вас, вероятно, есть опыт на этот счет. Я вам верю.

Кое-кто начал по этому поводу зубоскалить.

- Ну, хорошо! - сказал я громко, чтобы заглушить смешки.

- Значит, о технике вывод ваш такой:

"Медленным шагом,

Робким зигзагом,

Не увлекаясь,

Приспособляясь,

Если возможно,

То осторожно

Тише вперед,

Рабочий народ!"

Так в 1905 году высмеивали меньшевиков. Это ваш лозунг, Елена Михайловна?

- Я никогда меньшевичкой не была, но это -да. Это, пожалуй, действительно мой лозунг.

- Ну спасибо, по крайней мере, за откровенность! - воскликнул я. - Я удовлетворен и больше никаких вопросов не имею.

- Позвольте мне, позвольте мне! - назвался один из двух, еще не говоривших (не считая девицы-чертежницы). - Я имею чувство меры. Хотите оратора с чувством меры?

- Валяйте! Давайте! - раздались голоса.

Оратор был из тех "утонченных интеллигентов", о которых я говорил только что. Он был из художественной среды, хотя кем он был в точности раньше, я не знаю. Здесь сотрудничал в Беломорстроевской газете "Перековка".

- Вы думаете, я - испуганный интеллигент, - заговорил он изящным столичным выговором, - который боясь разоблачений, только и может говорить невинные пошлости? А вот и нет! Я не буду говорить, что такое техника вообще. Я вам скажу, что такое техника здесь, у нас на Беломорстрое. Вы знаете, что я вам скажу? Ежедневно, вернее еженощно вы слышите как по всему Беломорстрою раздаются - и на дворе, и в домах - тягучие и плаксивые, но в то же время бодрые и даже маршеобразные мелодии фокстрота Эта штука вся состоит из однообразной ритмической рубки, как бы из толчения на одном месте, но вся эта видимая бодрость и четкость залита внутри развратно-томительной, сладострастно анархической мглой, так что снаружи весело и бодро, а внутри - пусто, развратно, тоскливо и сладко, спереди -логика, механизм, организация, а внутри - дрожащая, вызывающая, ни во что не верящая, циничная и похотливая радость полной беспринципности.

"В чем дело, к чему это словоизлияние?" - думал я

- Сейчас будет все ясно, - как бы отвечал на мои мысли изящный оратор - Мы и наша работа - фокстрот. Мы - бодры, веселы, живы, наши темпы резкие, броские, противоположность всякой вялости. Но внутри себя мы пусты, ни во что не верим, над всем глумимся и издеваемся. Нам все равно что подписывать и за что голосовать. Мы - вялы, анархичны, развратны, мы млеем, дрожим, сюсюкаем, и все там, в глубине, расхлябанно, растленно, все ползет, липнет, болезненно млеет, ноет, развратно томится, смеется над собственным бессилием и одиночеством. Беломорстрой, вся эта колоссальная энергия строителей, это - наш интеллектуальный и технически-выразительный, производственный и социальный фокстрот. Наша ритмика - бодрая, свежая, молодая; и наши души - пусты, анархичны и развратны. У нас на Беломорстрое - томительно, бодро, жутко, надрывно, весело, пусто, развратно.

- Это, милейший, - прервал я его, - вы говорили в старое время в московских салонах. Тогда это звучало романтично. Отдавало Шопенгауэром, Вагнером, Листом. А теперь...

- А разве у нас сейчас не романтизм? - подхватил говоривший - Разве мы не энтузиасты? Разве мы не влюблены в производство?

- Позвольте, - удивился я, - вы сами сказали, что вы ни во что не верите...

- Извиняюсь? - самодовольно ответил оратор. - Романтизм - что такое? Романтизм, это - то когда все объективные ценности разрушены, а осталась только их психологическая реставрация. Тогда-то их и начинают переживать изнутри и проецировать эти переживания на умерший объективный мир. Когда умирали Средние века и развивалась светская, торгашеская буржуазия, а вся благородная знать была волею истории втянута в это мировоззрение, появился романтизм, байронизм, Шопенгауэр и пр. Все эти байронисты волей-неволей служили, работали, думали вместе с буржуазией (пользуясь ее наукой, техникой, учением, учением о всеобщем бездушном механизме и пр.), но они отличались от нее чувством гибели великого прошлого и превращением его только в одно субъективное томление. Философия Шопенгауэра, это умственный фокстрот эпохи господства буржуазии. Ну, а мы - кто такие? Мы не теряли средневековье, мы - мещане, мы - потеряли свой домашний уют, печечку потеряли, самоварчик, квартирку, пухленькую женку, купончики. И мы не можем забыть этих дражайших нашему сердцу и все же как-никак объективных ценностей. Вместо них у нас сейчас, на Беломорстрое, только томление, потому что объективно мы втянуты в огромное строительство и в созидание социализма, как 100-150 лет назад были втянуты в чуждое нам строительство промышленного капитализма. Ну, вот вам теперь и все понятно. Фокстрот, это и есть наш романтизм. Это - единственный романтизм, на который мы способны. Мы - романтики!