Дракон мелового периода - Гурова Анна Евгеньевна - Страница 81

Мы с Маринкой гуляли по Старой Деревне. По другую сторону Торфяной дороги сносили временный забор – там закончилась стройка. Место разбитой грунтовки заняла пешеходная дорожка, тянувшаяся до самой библиотеки. На фонарном столбе у начала дорожки красовался со вкусом оформленный рекламный щит: «1 сентября – открытие филиала Музея современного искусства в Старой Деревне!» В новостях показывали об этом репортаж: какой-то незнакомый мне чин из Академии художеств стоит на фоне бывшей сожженной библиотеки и вдохновенно брешет о том, как за несколько недель на месте развалин был воссоздан замечательный выставочный комплекс. Академическое начальство, как видно, решило, что поддерживать иллюзию больше нет ни смысла, ни средств.

Держа меня под руку, Маринка взахлеб рассказывала, что делала летом. Родители сделали ей шикарный подарок – свозили на неделю в Италию, и теперь подругу распирало от впечатлений и желания ими поделиться.

– Потом зайдем к нам, я тебе фотографии из Римини покажу, – трещала Маринка. – Мы две пленки напечатали – кстати, пошли, купим какой-нибудь фотоальбом с пальмами. У нас и видео есть…

Так вышло, что мы с Маринкой внезапно помирились. Чудесное совпадение: я как раз сидела над телефоном, собираясь ей позвонить и воздать хвалу ее проницательности по поводу Тлалока, когда Маринка позвонила сама и как ни в чем не бывало позвала гулять «по нашим старым местам». Слушая ее жизнерадостный треп, я невольно начала сомневаться: а ссорились ли мы вообще?

– А мне ведь даже не вспомнить, из-за чего мы с тобой поссорились, – решилась я затронуть опасную тему. – Прикольно, да? Наверно, всегда так бывает.

– Я тоже конкретной причины не помню. Зато помню, как ты меня весной раздражала, – заявила Маринка. – И видом, и поведением – всем. Даже твой голос меня бесил, не говоря уже о том, что ты говорила…

Маринкина откровенность повергла меня в легкий шок.

– Правда? А я не знала… Почему? – растерянно спросила я.

Маринка пожала плечами, глядя при этом куда-то вбок.

– Понимаешь… ты с тех пор, как перешла учиться к Антонине, совсем зазналась. Вот ты все время на Погодину жаловалась, а мне казалось, что ты сама ничем не лучше ее. Знаешь, как противно, когда человек считает себя лучше всех и постоянно демонстрирует это окружающим…

– Я ничего не демонстрировала! – возмутилась я. – Что за бред?!

– А Макса кто мучил?

– Да он сам себя мучил! При чем тут вообще Макс?

Маринка сердито сверкнула на меня глазами:

– Ты с ним обращалась, как с мальчиком на побегушках. А последнее время и со мной так же. Распоряжалась, приказывала – туда идем, туда не идем!

– Но я же… Я хотела сказать: «Я же и правда лучше тебя знаю, что делать», – но вовремя прикусила язык. Даже если это и правда, то высказать ее Маринке – только еще раз обидеть ее. Но какого бреда она нагородила обо мне! Я, оказывается, зазналась…

– Я же хотела, чтобы нам было весело, – уныло закончила я.

– Странные у тебя понятия о веселье, – свысока сказала Маринка.

– Странные, – согласилась я и вдруг поняла, что совершенно не хочу рассказывать Маринке о летних приключениях. Что толку говорить обо всем том, что казалось таким страшным и чудесным: о глюках и опасностях серого мира, о таинственной Книге Корина и свихнувшемся на ее почве Джефе, о многократно превращенной Эзергили, старом интригане Хохланде, обо всем прочем, если в ответ пожмут плечами и посмотрят, как на чокнутую. «Мы с ней совсем разные, – подумала я, глядя на Маринку. – Как будто из разных биологических видов. Ей совершенно неинтересно то, что интересно мне. А мне смертельно скучно то, что интересно ей. Поэтому нам никогда не понять друг друга. Что же с этим делать? Ведь раньше все было не так!»

– А помнишь, как мы в пятом классе духов вызывали? – вспомнила вдруг я.

Маринка посмотрела на меня удивленно, а потом вдруг засмеялась:

– В ванной? А как же! Ты тогда сказала, что надо сидеть тихо, и мы услышим голоса мертвецов. Мы притаились, и вдруг в вентиляции ветер как завоет!

– Откуда ты знаешь, что ветер? – из вредности спросила я.

– А кто – мертвецы, что ли?

– Почему бы и нет? Ты не веришь в духов?

– Нет, конечно!

– А как же… Князь Тишины?

– Кто-кто?

– Ну, помнишь, зимой… ко мне являлся такой синий… Знаешь, кто это оказался?

– Да хватит выдумывать – его же не существует, – огорошила меня Маринка.

– Но ты же сама угадала, что это Тлалок!

– Я тогда просто прикалывалась. Подыграть тебе хотела.

Я попыталась представить себе, что никакого Князя Тишины не существует, и не смогла. Проще было вообразить, что не существует Маринки, этого мира и меня самой.

– Он был, – упрямо пробормотала я. – А я его отпустила на волю. Можешь верить или не верить, но он был. Я сама его видела и говорила с ним…

– Ну, не знаю, – сказала Маринка. – Со мной тоже иногда случалось нечто подобное. Бывало, сидишь, и вдруг внезапно такой страх накатит, абсолютно беспричинно, иррационально… Кажется, стоит оглянуться – а за спиной такое! И ощущение черной бездны где-то рядом. Как будто из нее что-то вылезает и к тебе подкрадывается…

– Так оно и есть, – пробормотала я. – Истинная правда.

– А потом, слава Богу, прошло, – продолжала Маринка, как будто не расслышав мои слова. – Наверно, просто был такой переходный период.

Я в ответ только фыркнула. Так обычно реагировала сама Маринка, когда я начинала грузить ее всякими призраками и чудесами.

Мы прогулочным шагом брели вдоль ларьков, время от времени останавливаясь, чтобы взглянуть на диски. Вспомнив о деле, я свернула к цветочным ларькам. Там я долго искала то, что мне было нужно, – розы того редкого, душистого сорта, с опаленными лепестками, который приглянулся мне первого июня. Я купила одну. Она оказалась на удивление недорогой.

– Неохотно берут, из-за этой траурной каймы, – пояснила мне продавщица. – Одно хорошо – кладбище через дорогу…

– Мне не на кладбище, – сказала я. – Скорее наоборот.

– Жуткая розочка, – прокомментировала Маринка, когда мы отошли от ларька. – Зачем она тебе?

– Это «Аленький цветочек».

– Не поняла?

– Реалистам на лето дали задание. Создать аленький цветочек, краше которого нет на свете. Вот я первого сентября эту розу Антонине и сдам.

– И ты думаешь, что прокатит? – Маринка скептически посмотрела на траурную розу. – Ну и халявщица. Ты чего, творить разучилась? Антонина же тебя выгонит из мастерской поганой метлой.

– Не выгонит, – спокойно сказала я, не вдаваясь в подробности.

– Ну-ну, мечтать не вредно. Маринка пренебрежительно наморщила нос.

Мой авторитет в ее глазах явно упал. Я бы ей рассказала, что задумала, но она не поймет, а если и поймет, то не поверит.

Маринка ушла, но я продолжала мысленно с ней разговаривать, благо теперь она не могла ни перебить меня, ни сказать «все это фигня», а все-таки хотелось выговориться. Я села на гранитный куб недалеко от входа в метро. Мимо валил народ, и никто не обращал на меня внимания.

– Первого сентября я покажу Антонине и всему нашему начальству один фокус, – мысленно рассказывала я Маринке, вертя в руках розу. – В самой большой аудитории – наверно, в зале у живописцев – соберутся человек пятьдесят материалистов. Все будут жаться у стенок, а в середине Антонина как всегда расставит прямо на полу летние работы – целое поле аленьких цветочков, – и будет молча прохаживаться среди них, всем видом выражая скуку и отвращение. И Николаич обязательно придет со всем педсоветом – как же они такое зрелище пропустят? Потом Антонина в гробовой тишине скажет речь. Что-нибудь насчет того, что все лето мы пробездельничали, и результаты нашей деградации налицо, и что мы ее разочаровали, и что как педагог при виде наших работ она чувствует: ее жизнь не удалась. Но эту речь все пропустят мимо ушей, потому что, как говорится, «собака лает – ветер носит». А потом начнется разбор непосредственно работ. Сначала Антонина купно обзовет плоды нашего творчества «коллекцией мутантов», «паноптикумом», или еще как-нибудь. Потом заклеймит «типичные» произведения, то есть те, в которых нечего ни хвалить, ни ругать. Их будет большинство. Вдрызг раскритикует на первый взгляд превосходную работу какой-нибудь общепризнанной отличницы, доведя ее до слез и истерики прямо в зале. Похвалит какую-нибудь совершенно невзрачную работу за «креативность мышления», но тут же распнет ее автора за неумение воплотить мысли в жизнь и загубленную идею. А на закуску оставит меня. До самого конца не взглянет на мою розу, и вдруг, как будто споткнувшись, остановится, посмотрит под ноги и брезгливо спросит: «А это как сюда попало?» Или буркнет: «Уберите мусор из аудитории». Уж не знаю, что она выдумает. Я встану и сдержанно, с достоинством скажу: «Это моя летняя работа „Аленький цветочек“. Когда же Антонина завопит: „Где тут аленький цветочек?! Я его не вижу!!!“, я посмотрю на нее с сожалением и заявлю: „Вы ничего не понимаете. Да, эту розу я не сотворила, а купила у метро неделю назад, и на самом деле она должна выглядеть так“. И роза увянет у всех на глазах. Лепестки пожухнут и осыплются, и на месте розы останется только кучка серой трухи. Тут у Антонины отнимется язык от негодования. Да и у всех присутствующих тоже, но по другой причине – всем будет страшно даже представить, что сделает со мной Антонина за подобное „творчество“.