Игра с огнем - Гайворонская Елена Михайловна - Страница 20

• Предыдущая
• 20/54
• Следующая

Дерево.

Она с шумом облегченно выдохнула.

«Дурочка».

Откинулась назад на подушку.

Мысли кружились вперемешку. Юноша, совершивший ужасное преступление и спрятавшийся в спасительном безумии от самого себя. Мужчина, так и не сумевший себе этого простить. Девушка, жонглировавшая чувствами, как мячами, и заплатившая за это своей жизнью. Григорий… Нет, о нем она думать не станет. Больно. Уже не так, как раньше, но все еще. Вот здесь, под левой грудью. Она не станет больше плакать ни по его рукам, ни по губам, чувственным и лживым… Если бы она была хоть немного красива… Или дело не только в этом? Он назвал ее никчемной… Он был прав. Тысячу раз. Она всю жтзнь плыла по течению, даже не пытаясь грести…

– «Мам, я не хочу приглашать эту противную Верку…

– Во-первых, не Варка, а Вера, а во-вторых, и слышать не желаю подобные глупости. Вера – замечательная девочка, а ее папа…

– Я знаю, кто ее папа, но она мне не нравится. Врушка, хвастунья, к тому же ругается нехорошими словами…

– Хватит выдумывать. Сию же минуту сядь и напиши Вере приглашение.

– Но это мой день рождения!

– Мне кажется, я достаточно понятно говорю по-русски. Do you understand me, young lady? I don't want to repeat twice.

– Yes, mam. I see».[7]

Анна встрепенулась, не сразу сообразив, что именно вывело ее из тягостной дремоты. Звуки музыки… Плавные, печальные, они витали в душном сумраке, заставляя сердце сжиматься в такт. Галлюцинации? Не похоже…

Девушка медленно поднялась, надела высохшую одежду и, словно во власти неведомых чар, побрела на зов колдовской мелодии. Небо за пыльным окном начинало сереть.

Человек сидевший за пианино, казался совсем иным, незнакомым. Плечи развернуты свободно, даже резко, подбородок вздернут, тонкие пальцы исполняли красивый замысловатый танец на черно-белой узкой и длинной сцене… Анна поймала себя на том, что почти любуется этим музыкантом и ей будет жаль, когда мягкий свет синих глаз потухнет и на лицо вернется выражение отчаяния и скорби.

Предательски скрипнула старая дверь. Мелодия оборвалась. Марк обернулся, улыбнулся светло, радостно, точно еще пребывал в одному ему ведомой чудесной дали.

– Я разбудил тебя? Прости.

– Я не спала. Что это была за музыка? Я никогда не слышала ничего подобного.

– Я тоже, – в его улыбке появилась тень смущения.

– Ты сам сочинил?

– Наверно, – он пожал плечами. – Я не думаю об этом. Просто сажусь и играю. Мелодия рассвета.

– И давно ты так можешь?

– Сколько себя помню. Музыка приходит и уходит, как солнце, как ветер. Но после остается ощущение счастья и покоя. Жаль, не надолго…

– Ты не пробовал записывать?

– Я и нот-то не знаю. Да и зачем? Разве можно записать ночь, дыхание, свободу… – Пальцы вновь пробежали по клавишам, обрадованно отозвавшимся на эту небрежную ласку.

– Может ты и прав, – вздохнула Анна, – я однажды пыталась начеркать свои мысли, но их было совсем немного, да и до умных – далеко. Единственное, что запомнилось:

– Будто обо мне, – «между клеткой и свободой…» – задумчиво повторил Марк.

– Обо мне.

– Почему ты ушла из дома?

– Дом… – Анна села на широкий деревянный подоконник, подтянув колени к подбородку, вглядывалась в светлейшую тишь. – У меня никогда его не было.

– Но у тебя же есть родители…

– У всех есть родители или были когда-то… Дом – это не четыре стены с потолком, а место, где тебя ждут, где тебе рады… Мои папочка и мамочка придерживаются девиза: «Лучшие дети – те, что не мешают». Так что я идеальная дочь. Не подумай: они не какие-нибудь алкоголики. Папа работает. Так много, что я забыла, когда видела его в последний раз. А мама очень старалась: дала мне хорошее образование, даже попыталась выдать замуж… Иногда мне кажется, что дочерей рожают только для того, чтобы как можно скорее выдать замуж…

– Я думаю, тебе рановато, – неуверенно произнес Марк.

– Теперь я тоже так считаю… – в уголках губ притаились задумчиво-печальные складочки. – Может, я еще не разобралась, чего хочу, но вот чего не хочу – точно знаю. Жить, как они.

– Неужели все было так плохо?

– В общем-то нет, если не считать, что они совсем не любили друг друга. Может быть, когда-то вначале… Они старательно поддерживали иллюзию счастливого брака. Но однажды, мне было восемь, я проснулась ночью и не сразу поняла, отчего. Пока не услышала голоса. Я поднялась и пошла на шум… Тогда я впервые стала свидетелем их ссоры. Боже мой! Что только не говорили друг другу эти милые интеллигентные люди с высшим образованием… Это был мой первый развенчанный миф. Самое смешное, что десять лет спустя, пару месяцев назад, я вновь совершенно случайно оказалась ненужным зрителем, только другой пьесы, с иными актерами и ролями… – Анна коснулась лбом прохладного стекла. Ее голос дрогнул. – Но эту печальную историю я расскажу как-нибудь в другой раз…

Душный воздух всколыхнула щемяще-нежная мелодия.

– Я почти не помню своих родителей, – проговорил Марк. – В основном знаю о них со слов Галины. Отец был третьесортным пианистом-неудачником. Мечтал о славе и большой сцене, а всю жизнь играл по дешевым кабакам. Однажды возвращался домой, как всегда, пьяный, упал лицом в лужу и захлебнулся. Обнаружили это, когда он пролежал часов десять… Я часто представлял себе это: лежит на улице покойник, и никому нет никакого дела. Все спешат в свои дома, по своим делам… Обходят, перешагивают и идут себе дальше… А потом уехала мама. С мужчиной. В Узбекистан. Я помню то утро. Мне было шесть. Мама разбудила меня, поцеловала и сказала, чтобы я шел к Галине – та жила через два дома, – а она поедет зарабатывать деньги, скоро вернется и привезёт мне новые ботинки, куртку и велосипед… От нее пахло молоком… Я попросил ее, чтобы взяла меня с собой. Но она покачала головой и сказала, что не может. Я сказал, что не хочу велосипед, а хочу, чтобы она осталась… Мама заплакала, повернулась и быстро побежала. Я стоял у окна и смотрел, как она бежит по дорожке, распахивает калитку и забывает закрыть… Я ещё долго стоял. Всё ждал, что она передумает и вернётся. А потом пошёл и закрыл калитку. Больше я никогда маму не видел. Потом Галина рассказала, что мама устроилась работать на хлопкоперерабатывающий комбинат, а сожитель уговорил ее что-то вынести… Маму задержали, судили и дали шесть лет. У нее была астма…

– Она умерла?

– Да. Но я об этом не знал. И ждал. Каждый день. У этого забора.

– Я тебя понимаю, – промолвила Анна. – Правда. Тяжело осознавать, что по-настоящему ты никому не нужен… Странно: мы совсем не знаем друг друга, а говорим о таких личных вещах…

– Синдром дальней дороги, – улыбнулся Марк. – Когда в поезде, в купе, встречаются абсолютно разные, чужие, непохожие люди, и в тот момент их объединяет одно – путь. И вдруг именно это становится основным… Попутчики поверяют друг другу все самое сокровенное, зная, что завтра распрощаются навсегда… Знаешь, о чем я всю жизнь мечтал? Бросить все, сорваться и улететь, куда глаза глядят… Увидеть весь этот огромный, пугающе-прекрасный мир… Но всякий раз натыкался на грязный забор.

– Мир, действительно, прекрасен, – задумчиво проговорила Анна. – Особенно океан. Колыбель жизни, симфония свободы. Когда стоишь перед ним и смотришь только вперед, вдаль, то настает момент – и забываешь, что под тобой твердь, а за спиной – миллионы цивилизованных граждан с их городами, небоскребами, автомобилями, самолетами и глупой никчемной бравадой, за которой скрывается страх перед неизбежным концом. И сознаешь, что ты – всего лишь песчинка, крохотный осколок вечности, и твой век ужасно мал, и нужно торопиться жить, радоваться, любить, потому что завтра здесь, на том же месте, будет стоять совсем другой человек, а тебя уже, быть может, поглотит пучина времени…

• Предыдущая
• 20/54
• Следующая