Японская фантастическая проза - Комацу Саке - Страница 2

Сэнсэй не выдержал столкновения с окружающим его миром, миром вещей и денег, мимолетных сенсаций и искусственного раздувания бумов, с миром, где человек — всего лишь необходимый придаток машины, который легко заменить другим, новым, еще не налаженным механизмом. Между машинами, между узлами и деталями машин нет и не может быть взаимопонимания.

Взаимопониманию людей, каждый из которых ясно осознает свою принадлежность к человечеству, посвятил Кобо Абэ свою необычную книгу. Жестокую и правдивую, как и все его творчество.

«Гибель дракона» Сакё Комацу написана в ином ключе и куда ближе к традиционной научной фантастике. Но и этому роману присущи глубинный подтекст и парадоксальная логика сутр.

В токийском районе Асакуса есть храм милосердной богини Каннон, построенный из стволов криптомерий. Перед входом стоит бронзовая курильница, окутанная благовонным дымом можжевельника, отгоняющего всякую скверну. Рядом — окруженный замшелыми валунами колодец. Прежде чем взойти на ступени храма, богомольцы нагоняют на себя дым, напоенный беспокойной горечью, и, зачерпнув серебряным черпаком из колодца, очищают свое дыхание колодезной водой, от которой стынут зубы и тревожно заходится сердце.

Под темные своды святилища, где перед изображениями многоруких богов угольками тлели благовонные палочки, я вошел вместе с Сакё Комацу, популярнейшим фантастом Японии. Было это в год Пса и Металла, что соответствует 1970 году принятого у нас григорианского календаря. По красной печати, которой пожилой буддийский монах деловито отметил наши буклеты с описанием храмовых святынь, я легко могу установить месяц и число. Для меня тот незабываемый день в известной мере стал знаменательным, потому что именно тогда я впервые увидел непередаваемое чудо — каменный сад. Случилось это уже под вечер, когда в закатной позолоте четко вырисовываются контуры загнутых черепичных крыш, но уже неразличимы тени и летучие мыши, устремившись на ночную охоту, чертят в воздухе стремительные фигуры. Проделав на «тоёте» модели «кроун» с телевизором и кондиционером бог знает сколько километров по скоростным токийским эстакадам, мы с Комацу оказались вдруг перед высокой стеной из грубого камня, за которой четко вырисовывались в холодеющем золоте почти черные сосны и криптомерии. Ускоряя шаг, мы пошли по уложенной неровными каменными плитами тропе к торию — воротам, выполненным в виде знака неба.

Что знал я тогда об учении дзэн? Очень немногое. Мысли мои были смутны, ожидания ошибочны.

«Секта дзэн не признает идолов,— писал Ясунари Ка-вабата, первый японский писатель, удостоенный Нобелевской премии.— Правда, в дзэнских храмах есть изображения Будды, но в местах для тренировки и в залах дзэн нет ни статуэток Будды, ни икон, ни сутр. В течение всего времени там сидят молча, неподвижно, с закрытыми глазами, пока не приходит состояние полной отрешенности. Тогда исчезает «я», наступает «ничто». Но это совсем не то «ничто», что понимается под ним на Западе. Скорее наоборот — это вселенная души, пустота, где вещи приобретают самостоятельность, где нет никаких преград, ограничений, где есть свободное общение всего во всем».

Дзэн много шире, чем религиозная секта. Это своего рода миросозерцание и организация окружающего мира. Знаменитая «чайная церемония» — пережиток одной из дзэнских мистерий. Не случайно и теперь приглашенные на церемонию гости попадают в покой, предназначенный для чаепития, по узкому темному лазу. Европейцам невдомек, что это символизирует блуждание духа. Точно так же не понимают они, что пузырьки, тающие на поверхности фарфоровой чашки, символизируют преходящесть и жалкую непрочность всего окружающего. Именно в этой тающей пене, тщательно взбитой бамбуковым венчиком, и заключается смысл церемонии, а не в самом чае, зеленом и неподслащенном. И скупо написанное на тонком шелке какэмоно — будь то иероглиф или ветка сосны,— которое вы обнаружите в нише вашего гостиничного номера, может иметь отношение к дзэн. Даже искусство аранжировки цветов в вазе — икэбана — способно выразить идею пустоты: освобождение от формы бытия, восстановление подлинной первоприроды человека, возвращение к вечным истокам.

В икэбане есть три плана: земля, человек, небо. Человек объединяет — основное положение буддизма — землю и небо. В букете из какой-нибудь сосновой ветки, камыша и цветка хризантемы эта идея выражена с предельной простотой и отстраненностью.

«Горсть воды или небольшое деревце вызывает в воображении громадные горы и огромные реки. В одно мгновение можно пережить таинства бесчисленных превращений»,— вторит средневековый мастер икэбаны.

Та же идея отражения большого в малом, преломленная сквозь идею пустоты, заложена и в неповторимых японских садах.

Минуя храм, мы обогнули крытую веранду и очутились на пустыре, с трех сторон огороженном высокой каменной стеной. Здесь были лишь камни разных размеров, неровные и замшелые, и мелкий гравий, который с помощью грабель уложили в нехитрый концентрический узор. Наглядная символика океана, окружающего скалистые острова.

— С какого бы места вы ни смотрели на эти камни, вам никогда не увидеть их все сразу,— объяснил Комацу.— Недосказанность природы.

Он умолк и за все то время, что мы пробыли в саду «молчаливого созерцания», не проронил больше ни слова. О чем он думал, прислушиваясь к зову пустоты? Было ли дано ему пережить «сатори» — мгновенное озарение, приоткрывающее суть вещей? Не знаю...

Зато на обратном пути, когда за поляроидными стеклами машины уже неистовствовала световая феерия Гинд-зы, Комацу неожиданно сказал:

— Для меня эти камни олицетворяют Японию. Непонятной игрушкой она поднялась из водной стихии и в один кошмарный день исчезнет в волнах, унося в небытие все великое и низменное, что успело взрасти среди нагромождения камня.

Я не придал тогда значения этой реплике, ибо догадывался, что лишь с очень большой натяжкой можно уподоблять сад камней эдакой модели островной страны Ниппон. Не возражая вслух, я по японскому обычаю промолчал и не назвал вертевшегося на языке слова «отрешенность».

Теперь я жалею об этом, поскольку понимаю, что уже тогда Комацу замыслил свое большое программное произведение «Гибель Дракона». Стоило мне погрешить тогда против этикета (тому, кто привык считать молчание знаком согласия, это простительно), и мой собеседник, возможно, глубже раскрыл бы передо мной глубинную идею задуманной вещи.

Фабула романа очень точно, жестко детерминирована и вполне очевидна. Она не оставляет простора для толкований, без которых любое исследование становится просто бессмысленным. Речь, таким образом, может идти именно о подтексте, глубинной идее, которая остается «за кадром».

Повторяю, я не знаю, о чем думал автор нашумевшего бестселлера о новой Атлантиде, когда его взгляд остановился на бесформенных глыбах. Но начало романа, его геологическая предпосылка позволяет сделать некоторую реконструкцию.

Японские мифы, записанные в книге «Кодзики» (буквально «Записки о древних делах»), повествуют о двух божественных началах бытия: мужском — Идзанаги и женском — Идзанами. Соединившись, они породили главные острова Страны восходящего солнца, богов, людей и почти всю окружающую природу. Это была вполне благополучная космогоническая гипотеза, без взрывов и фантасмагорических катаклизмов, присущих борьбе Космоса с Хаосом. Но так продолжалось лишь до той минуты, пока Идзанами не надумала породить бога огня. Вырвавшись на волю, это олицетворяющее потаенный доселе пламень божество встряхнуло острова и продолжает делать это по сию пору, внося чудовищную неразбериху в сообщество первых небожителей. Не только неразбериху, но и самое смерть, потому что, когда из чресел первобогини-матери вырвались огненные языки, она застонала и умерла. Идзанаги, подобно Орфею, отправился в преисподнюю, чтобы вырвать дорогую супругу из объятий смерти, но потерпел поражение, как и храбрецы океанавты, спустившиеся в батискафе на самое дно, терзаемое тектоническими подвижками. Оскорбленная тем, что муж посмел взглянуть на ее обожженный и обезображенный труп, Идзанами наслала на него сонм бесовских отродий. Спасаясь от преследования отвратительных ведьм, Идзанаги, подобно героям многих сказок, бросил за собой гребешок, из которого выросли непроходимые леса, и головную повязку, обернувшуюся цепкими лозами винограда. Теперь ему в одиночестве следовало продолжить великую миссию миротворения. Из левого глаза, из правого глаза и из носа его должны были родиться главные боги синто: солнечная Аматэрасу-омиками, владычица Луны Цукиёми и беспокойный Сусаноо, которому предстояло натворить в этом лучшем из миров немало бед.