Под увеличительным стеклом - Вольф Клаус-Петер - Страница 18

• Предыдущая
• 18/23
• Следующая

Там как раз обсуждали, что им теперь делать и правильно ли это в принципе – пытаться освобождать людей из домов престарелых; может быть, лучше бороться против порядков в учреждениях социального обеспечения вообще. Один из присутствующих считал, что необходимо и то и другое. Наверное, это были важные вопросы, и их нужно и полезно было обсуждать, но я даже и слышать сейчас ни о чем таком не хотел. Нервы мои были на пределе. Я схватил трубку и позвонил в полицию – узнать о ходе дел.

– В учреждении социального обеспечения вашей матери нет. Я только что звонил господину фон Менгепдор-фу. Он ничего не знает. Он говорил о злостных действиях против него. Будто бы вы и ваш журнал пытаетесь всячески его очернить. Я могу поверить. В этом смысле ваше издание, как известно, пользуется дурной славой.

– Почему вы не произведете проверку? Вы же не можете мою мать силой…

– Проверку? Вы считаете, что мы должны произвести обыск в доме престарелых и установить, содержится ли там ваша мать?

– Именно так.

– Вы понимаете, что вы от меня требуете? Менгендорф – уважаемый человек. Если мы произведем проверку и обнаружится, что вашей матери нет…

– Но мать там! Есть люди, которые это могут подтвердить. Они тут сейчас, хотите с ними поговорить?

– Послушайте, я не сотрудник вашего журнала! И надеюсь, что вы еще одумаетесь и возьмете назад свои обвинения. Господин фон Менгендорф, соответственно учреждение социального обеспечения возбудят дело об оскорблении. Злостная клевета, нарушение спокойствия в домах престарелых и пр. Вас могут привлечь к ответственности, представят к денежному взысканию. Лучше не осложняйте своего положения.

– Но там моя мать! – заорал я в трубку. – Поймите же наконец! Моя мать!

Все окружили меня. Они, видимо, боялись, что меня хватит удар.

– О'кэй! – кричал чиновник на том конце провода. – Вы уже достаточно поиграли на моих нервах. Я буду ходатайствовать перед прокурором о разрешении произвести проверку в доме престарелых. Сегодня же, слышите? Надеюсь, вы останетесь довольны. Но не дай вам бог, если мы окажемся в дураках. Всякому терпению есть предел. Чтоб я еще осрамился. Я это так просто не оставлю.

Он бросил трубку на рычаг.

– Ну что? Они сделают проверку?

– Будут ходатайствовать о разрешении.

– И как скоро?

– Надо надеяться, что сегодня же.

– Другие никогда оттуда не выходят, – сказала одна старая дама, похлопывая меня по плечу. – Иоханна счастливая. Ведь у нее такой хороший сын.

Катя начала беседу с «седыми пантерами». Она попросила рассказать как можно больше о Менгендорфе и о побеге.

Я не мог ни во что вникать и сидел, безучастный, в углу, уставившись глазами в стену.

Катя хотела знать все подробности побега. Я знал, что творилось сейчас у нее в душе. Это была тема для очерка. История, которая, возможно, будет перепечатана другими газетами и журналами. Возбудит интерес у сотрудников радио; они захотят взять у нее интервью. Может быть, ее снова пригласят на телевидение. А в нашем журнале это будет заглавная статья, которая поднимет тираж на 10 тысяч экземпляров. Катя как раз попросила рассказать подробности жизни Марлен Кунц, когда зазвонил телефон.

Иоганнес Штеммлер протянул мне трубку:

– Вас, молодой человек.

– Никки? Это Лотар. Только что звонили ищейки. Ты можешь забрать мать. Она в главном полицейском участке. Может быть, мне…

– Нет, спасибо. Я поеду сам.

Значит, на главном полицейском участке. Какие только картины я не рисовал себе в воображении. Произвели проверку в доме престарелых. Нашли мою мать. Менгендорф и его опрятный зять уже сидели за насильственное отправление людей в дома престарелых. Криминальная полиция опрашивала подопечных, содержавшихся в учреждениях социального обеспечения. Шло расследование по делу Менгендорфа…

Катя вызвалась сопровождать меня, но я считал, что ей лучше остаться и продолжать интервью.

Право, я не из породы водителей-лихачей. Но колеса моего автомобиля крутились с бешеной скоростью.

Я взбежал наверх и доложил о цели своего прихода.

Меня провели в соседнюю комнату. Матери там не было. Молодой парнишка лет двадцати с приветливым лицом предложил мне сесть. Щеки его покрывала еще довольно слабая растительность, над верхней губой пробивался мягкий пух.

Я не стал садиться и спросил, где моя мать.

– Вашу мать еще допрашивают. После этого вы сможете ее забрать. Побег, возможно, не повлечет серьезных последствий, если вы…

– Что случилось? Где Менгендорф? Вы его уже посадили, или этот опрятный господин сейчас советуется со своим адвокатом?

Полицейский ничего не понял. Кожа на его лице казалась прозрачной. Взгляд ничего не выражал. Он полистал в папке и, не поднимая глаз от бумаг, сказал:

– Господин Менгендорф заявил о правонарушениях, которые имели место. Вы знали о действиях вашей матери?

– Что, что Менгендорф?

– Не исключено, – продолжал полицейский, оставив мой вопрос без внимания, – не исключено, что ваша мать проникла в дом престарелых по заданию вашего журнала, дав ложные сведения о себе. Господин фон Менгендорф выразил подозрение, что вы хотели использовать этих бедных стариков исключительно ради сенсационной истории для вашего журнала. В таком случае вы должны были бы заявлением о подстрекательстве и пособничестве…

Теперь я, кажется, сообразил, куда он гнет.

– Если я вас правильно понял, – сказал я, – Менгендорф сам передал мою мать в полицию и одновременно заявил на нее.

Бледнолицый кивнул.

Я готов был взорваться, но старался придать голосу спокойный тон и сунул руки в карманы, потому что не знал, что мне с ними делать.

– Смотрите, в кино полицейские всегда такие добрые, может быть, и вы теперь… – Нет, не то. Я решил вообще ничего больше но говорить и ждать, когда отпустят мать. Мне пришлось подписать множество бумаг, мне совершенно ясно сказали, что мы должны быть готовы к тому, что нас в любой момент могут потребовать в полицию. Это значило – никаких отпусков за границей. Мне было наконец указано, что все сказанное мною может быть использовано против меня. Затем юнец-полицейский настукал на машинке мою фамилию, адрес и год рождения.

– Если ваша мать действовала по вашему поручению или по поручению кого-либо из членов вашей редакции, когда при поступлении давала ложные сведения…

– Хватит тянуть канитель, Я отказываюсь от всяких показаний, выходящих за рамки анкетных данных. Это мое право. А теперь я должен говорить с моей матерью. Потому что мне хотелось бы, чтобы она не давала дальнейших показаний, не посоветовавшись с адвокатом.

Он вырвал из машинки лист и метнул на меня взгляд.

– Ваша мать вполне может говорить сама за себя. Пожалуйста, подпишитесь вот тут, что вы отказываетесь от дальнейших показаний.

Я подписался.

– А теперь пройдите, пожалуйста, за дверь и ждите там вашу мать.

Я вышел в коридор, сел на деревянную банкетку и уперся глазами в выбеленную стену. Внутри у меня все кипело.

В коридоре был еще один парень. Он стоял рядом с пепельницей, вмонтированной в стену. Справа и слева от пепельницы стена внизу была черная, истертая подошвами курильщиков, которые, томясь здесь в ожидании, всегда подпирали стену, подогнув одну ногу, как фламинго. Возможно, отпечатков ботинок на стене было больше чем отпечатков пальцев в картотеке.

Молодой парень, с пятнами мазута на лице и на руках, нервно курил. Он предложил мне сигарету. Парень производил впечатление человека, поставленного в безвыходное положение, и этим беспомощным жестом он как бы делал попытку найти себе союзника. Я взял сигарету. Но вникать в его проблему я был не в силах, у меня своих было по горло. Он что-то рассказывал. Я кивал ему головой, но не слушал. Потом открылась дверь, и из нее крикнули: «Хольцхаузен, войдите!»

Он смиренно посмотрел на меня. Я похлопал его по плечу и сказал ободряюще: «Держись!» Парень скрылся за дверью.

• Предыдущая
• 18/23
• Следующая