Загадочные женщины XIX века - Бретон Ги - Страница 7

• Предыдущая
• 7/54
• Следующая

Вьель-Кастель, шокированный услышанным, записал вечером в дневнике:

«Король Пьемонта ведет себя как унтер-офицер. тот же слог, те же манеры. Он ухаживает за любой попавшейся ему на глаза юбкой, ведет более чем легкомысленные беседы, не считая нужным завуалировать откровенный смысл своих речей целомудренными выражениями, он предпочитает вульгарности. Он не замолкая хвастается своими победами и, упоминая ту или иную даму из Турина, небрежно бросает: „Ну, эта тоже переспала со мной“.

Кто-то упомянул одну семью из высшей аристократии, он улыбнулся и презрительно процедил, что и мать и дочь были его любовницами.

Наполеон III более терпимо, чем граф де Вьель-Кастель, отнесся к манерам Виктора-Эммануила. Когда император понял, что король Пьемонта, как и он сам, большой волокита, он решил сделать все от него зависящее, чтобы его гость сохранил о Франции неизгладимое впечатление.

Однажды вечером в Опере, видя, что Виктор-Эммануил рассматривает в лорнет танцовщицу, он шепнул ему:

— Вам понравилась эта малышка?

Король опустил лорнет.

— Да, очень. Сколько она может стоить?

Наполеон III улыбнулся.

— Не знаю. Спросите у Бацочи, он должен быть в курсе.

Виктор-Эммануил обернулся к первому камергеру, которого называли «главным распорядителем императорского досуга».

— Вы знаете эту танцовщицу?

— Третью справа? Это Евгения Фикр. Она очаровательна и легко доступна. О ней даже сочинили четверостишие:

Евгению мышку-малышку

Увидел паша.

— Плати, — сказала малышка, -

Увидишь мои антраша.

Щеки Виктора-Эммануила порозовели.

— Сколько? — прохрипел он.

— О! Сир… Вашему Высочеству она обойдется в пятьдесят луидоров.

— Черт побери! Так дорого?

Наполеон III улыбнулся:

— Запишите на мой счет, Бацочи.

В то время как Виктор-Эммануил хвастался своими победами и проводил время с танцовщицами, Кавур действовал. Он встречался с Валевски, министром иностранных дел, пытался заинтересовать его Италией и старательно подготавливал приезд графини Кастильской.

Алэн Деко (к которому придется еще возвращаться в связи с «дамой сердца Европы») писал: «Это может показаться удивительным и даже романтичным, но речь шла именно о подготовке появления Вирджинии в Париже». В кругу восхищенных слушателей Кавур вдохновенно описывал внешность зеленоглазой графини, ее элегантность и обаяние.

Многие интересовались, не собирается ли она в один прекрасный день объявиться в Париже.

Первый министр с сомнением качал головой:

— Возможно…

Вскоре в Париже все говорили только о графине Кастильской. Виктор-Эммануил и Кавур отправились в Лондон, чтобы засвидетельствовать свое почтение королеве Виктории, а затем вернулись в Турин.

Вирджиния, которой за несколько дней до этого тайный агент передал шифр для постоянной связи с Кавуром, упаковывала багаж.

Хлопоты, связанные с отъездом, не мешали пылкой графине уделять некоторое время приятным пустякам, как свидетельствует ее дневник.

«12 декабря, среда. Была занята: упаковывала сундуки. В час пришел Дориа. Поболтали в моей комнате на канапе. Т до трех часов».

При таком ритме жизни ей потребовалась неделя для того, чтобы упаковать вещи.

17-го числа, накануне отъезда, пришел Амброджио Дориа, чтобы попрощаться с Вирджинией. Он плакал. Она изо всех сил старалась утешить его.

«Дориа в моей спальне, на канапе, потом у камина, на полу. Т. Т.».

Через несколько часов, когда она застегивала последние чемоданы, ее оповестили, что король ожидает ее в саду. Пришло ли ей в голову, что Виктор-Эммануил настроен решительно? Во всяком случае, она отпустила прислугу и только после этого пригласила короля в гостиную. О чем они говорили? Об этом мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Но в тот момент, когда Виктор-Эммануил уже собирался оставить графиню, державшую судьбу Италии «в своих изящных ручках», внезапно вспыхнувшее желание воодушевило его. Они находились в саду. Ни антураж, ни сезон года не помешали королю выказать себя пылким любовником. В дневнике Вирджинии мы читаем:

«Он ушел в одиннадцать часов. Я вышла вместе с ним в сад. Пять раз Т. Я прошла в туалетную комнату, чтобы привести себя в порядок».

Это было, так сказать, на посошок. На следующий день графиня Кастильская покинула Турин.

Король оказал ей честь, теперь император должен был ее обесчестить…

Перед тем как отплыть во Францию, Вирджиния побывала во Флоренции. Ей хотелось повидаться с матерью. Счастливый случай свел ее там с сорокалетним графом Лао Бентивольо, который знавал ее еще ребенком. Она повисла у него на шее, как в детстве.

Граф был впечатлителен и наделен богатым воображением. Ему пришла в голову фантазия посадить ее на колени, как пять лет назад, и сделать ей козу.

В тот же вечер он униженно, но настойчиво предложил графине возобновить знакомство.

Молодая графиня была польщена этой нежданной честью, но ограничилась сдержанной улыбкой. Бентивольо, обнадеженный, решил сопровождать ее в Геную, где она должна была сесть на корабль, и воспользоваться пред отъездной суматохой, чтобы пробраться в ее постель.

— Я отложу отплытие в Сирию, — сказал он (граф, итальянец по происхождению, был французским подданным и только что был назначен консулом Франции в Халебе), — и последую за вами.

Вирджиния шаловливо хлопнула веером ему по пальцам, из чего он сделал вывод, что дела его не так уж плохи.

Через два дня они прибыли в Геную, где уже находился граф Кастильский. Присутствие мужа нисколько не смутило консула, который в пылу последних приготовлений среди груды коробок опытной рукой убедился в том, что для его восхищения есть все основания. Графиня больше не пускала в ход веер, и вечером 25 октября охота Бентивольо увенчалась успехом.

Граф Лао захмелел от счастья. Это был самый прекрасный подарок к Рождеству, который он когда-либо получал. Он сказал об этом Вирджинии, и та обещала, что будет принадлежать ему все то время, что осталось до ее отплытия.

Их счастье продолжалось десять дней. Молодой графине многое дала эта связь. Любовники чувствовали себя в полной безопасности. Граф Кастильский, которому не терпелось увидеть судно из Марселя, проводил все время, вглядываясь в горизонт, и не подозревал, что его супруга привыкает к бортовой и килевой качке на просторной постели, где Бентивольо бросил якорь.

Эти десять дней пролетели для консула как одно мгновение. Позже он писал Вирджинии:

«Я любил тебя и тогда, когда тебе было двенадцать лет, и тогда, когда тебе было десять, и я буду любить тебя всю жизнь. Я знал, что в мире есть кто-то, кого я люблю, но не понимал, что это ты. В тот день, когда ты приехала во Флоренцию и я поцеловал тебя в лоб в гостиной твоей матери, с моих глаз спала пелена, и мое сердце ожило. Ты вошла, и вместе с тобой вошла любовь, живая, могущественная, страшная, способная сделать счастливым или принести много горя».

Он вспоминает о времени «с 25 декабря 1855 года до Утра 4 января 1856 года» и добавляет: «Какими были конец 1855 года и начало 1856-го! Боже мой! Боже мой! Уж не сон ли это был? И не останется ли все это для меня навсегда сном?»

Консул был настолько выбит из колеи, что в конце концов поверил в то, что все происшедшее было своего рода миражем. Тем не менее это был не мираж. Как пишет Алэн Деко, «мираж Бентивольо имел вполне осязаемые формы, так как месяцем позже у Вирджинии появились некоторые поводы для беспокойства. Она поспешила поделиться своими тревогами с Бентивольо, считая его виновником грозящих ей неприятностей, что кажется довольно смелым предположением, если принять во внимание беседы, которые она вела накануне с Виктором-Эммануилом и Амброджио Дориа». Встревоженный Бентивольо не стал медлить с ответом:

• Предыдущая
• 7/54
• Следующая