Переводчик Гитлера - Шмидт Пауль - Страница 66

• Предыдущая
• 66/70
• Следующая

Но, несмотря на все возражения, Рузвельт отказался отступить; в этом вопросе он оказался таким же бескомпромиссным со своими союзниками, каким я считал Гитлера в его дискуссиях с партнерами по «Оси».

«Вы сами видите,? часто переводил я слова Гитлера, когда итальянцы или Антонеску советовали ему заключить мир с западными державами или с Россией,? что мы не получим ничего, кроме требования безоговорочной капитуляции, если попытаемся договориться с одним из наших противников». Я часто слышал, как Гитлер говорил Риббентропу, Кейтелю и остальным из его окружения: «Теперь, когда враг угрожает нам безоговорочной капитуляцией, немецкий народ пойдет за мной к окончательной победе с еще большей решимостью».

Вскоре после конференции в Касабланке я поехал с Риббентропом в Рим, чтобы дать объяснения по поводу разгрома под Сталинградом. Затем в апреле последовал «Зальцбургский сезон», который я уже описывал, а в мае прошли еще более пустые беседы между Гитлером, Л авалем и преемником Чиано, Бастиани.

Примечательной оказалась последняя встреча Гитлера и Муссолини перед крушением фашистской Италии. Она состоялась в небольшом сельском доме недалеко от Беллино в Северной Италии. Гитлер сурово отчитал Муссолини перед собравшимися здесь итальянскими генералами. Более того, во время заседания пришло преувеличенное сообщение о первом воздушном налете на Рим, от которого город пострадал в тот же самый день. Эта встреча 20 июля 1943 года была одной из самых тягостных, в которых мне когда-либо приходилось участвовать. Сам Муссолини был так подавлен, что, вернувшись в Рим, срочно попросил прислать ему мой отчет: нам сказали, что он был не в состоянии следить за ходом разговора, а следовательно, сможет согласиться с обсуждавшимися способами обороны, только имея перед собой мой текст. После того как Гитлер в Восточной Пруссии просмотрел мой доклад, его специальным самолетом отправили дуче.

Одной из самых запоминающихся встреч, на которых я присутствовал, стала встреча между Риббентропом и новым министром иностранных дел в правительстве, сформированном Бадольо после падения Муссолини. Они встретились в августе на итальянской границе в городке Тарвизио. В Германии мало кто знал, что Риббентроп собирается вести переговоры с посланцем «негодяя Бадольо», как называли в геббельсовской прессе нового главу итальянского правительства.

«Мы должны оставить все наши секретные документы и ключи к шифрам на германской почве,? сказал Риббентроп, когда мы выехали специальным поездом на эту встречу.? Вдруг эти разбойники намереваются похитить нас по указке англичан и американцев». По этой причине, кроме меня, Риббентропа сопровождал очень небольшой штат. Двое эсэсовцев с заряженными автоматами сидели рядом с нами в поезде, а когда мы прибыли в Тарвизио, они сразу же огородили шнуром салон-вагон Риббентропа, где предстояло проходить переговорам.

Министр иностранных дел Гварилья, который недавно был послом в Анкаре, подтвердил, что Италия будет продолжать войну; в то же время Амброзио, новый начальник итальянского главного штаба, возбудил наши подозрения, попытавшись ограничить перевозку немецких войск через Бреннер. Риббентроп заявил, что мы посылаем эти войска «для защиты Италии.» После двух часов бесполезной дискуссии, в которой обе стороны, казалось, отдалились друг от друга, эта фантазия тоже подошла к концу.

Нас не похитили, но когда наш поезд отъезжал от станции, наши коллеги из итальянского министерства иностранных дел, которые раньше во многих торжественных случаях прощались с нами, выбрасывая руки в фашистском приветствии, просто стояли по стойке смирно со смущенными улыбками у нашего вагона. Такой финал свидетельствовал больше, чем что-либо другое, о конце фашистского режима в Италии. В тот момент перед нами открылась угрожающая подоплека фантазий, которые разыгрывались на политической сцене в последние два года. Не поднятые в приветствии руки этих итальянцев на маленькой приграничной станции представляли собой предсказание неизбежного выхода Италии из блока.

Это отделение действительно произошло вскоре, 8 сентября 1943 года. Оно нанесло еще один тяжелый удар после череды катастроф: капитуляции у Сталинграда 3 февраля, поражения в Тунисе в начале мая, высадки англичан в Сицилии 9 июля и падения Муссолини 25 июля, лишь через несколько дней после встречи в Фельтре. В то время как грозовые тучи все больше сгущались на военном небосклоне, беседы, которые мне приходилось переводить, становились еще более пустыми.

Неделю спустя после капитуляции Италии, так ясно просматривавшейся в памятном разговоре Риббентропа с Гварильей, произошло одно из тех внезапных изменений направления, которые были так характерны для внешней политики при гитлеровском режиме. 15 сентября 1943 года Муссолини был освобожден и провозглашен главой фашистской республики. Год спустя после разговора в Фельтре, когда я думал, что это последняя беседа двух диктаторов, я снова присутствовал на их встрече. Она состоялась всего лишь через несколько часов после попытки покушения на Гитлера 20 июля 1944 года в штаб-квартире близ Растенбурга.

В течение осени 1944 года, когда я находился в штаб-квартире в Восточной Пруссии, я наблюдал кульминацию политической драмы, быть может, в самой типичной для гитлеровского самообмана форме. Переводя части известного плана Моргентау[14], я понял, что даже в рядах союзников существовали обманывающие сами себя фанатики, целиком отдававшиеся осуществлению гибельных проектов. Этот план был предложен Рузвельтом и Черчиллем в сентябре 1944 года на второй Квебекской конференции. Детали плана, когда я переводил их, показались мне в точности совпадающими с гитлеровской манией разрушения. Теперь я знаю, что государственный секретарь США употребил все свое влияние на то, чтобы этот гибельный план не был принят. Он метко назвал этот план «козлиным пастбищем», потому что цель плана состояла в том, чтобы лишить Германию всей ее тяжелой промышленности и превратить страну в пастбище. В данном случае Корделл Хэлл преуспел больше, чем в протесте против формулировки о безоговорочной капитуляции, и этот план в конце концов так и не осуществился, хотя дух Моргентау еще витал некоторое время. Корделл Хэлл посвятил департаментским спорам вокруг плана целую главу. Даже Рузвельт, наконец, решил отказаться от него. Корделл Хэлл пишет: «Симеон сообщил мне, что президент явно ужаснулся, когда я прочел ему эти фразы (из меморандума Моргентау), и заявил, что не может себе представить, как он решился предложить этот меморандум; должно быть, сделал это, не подумав как следует».

Господин Черчилль говорил потом слушавшей более внимательно, чем обычно, Палате общин: «В любом случае, если бы этот документ (План Моргентау) когда-либо был подан мне на подпись, я бы, конечно, сказал: „Я не согласен с этим планом и сожалею, что обсуждал его“.

На протяжении всего времени, когда я переводил для Гитлера, я никогда не слышал, чтобы он подобным образом признал свои ошибки, даже в кругу близких друзей. Это кажется мне достойной внимания разницей между Гитлером и государственными деятелями Запада.

В 1944 году фантазии, порожденные гитлеровским самообманом, продолжали свой обычный путь. Я все так же совершал частые поездки на границу, где встречал гостей Гитлера, а затем провожал их обратно. Мне нравилось это занятие не только потому, что можно было лучше выспаться в поезде, чем дома, но и потому, что по пути из штаб-квартиры на границу и обратно в Берлин представлялась отличная возможность в тишине и спокойствии диктовать отчеты о состоявшихся беседах. Условия жизни в Германии стали уже такими, что работа без перерывов была возможна только в кабинете на колесах; в конце такого путешествия я всегда с сожалением покидал купе, в котором жил и работал в течение недели без досадного воя сирен.

• Предыдущая
• 66/70
• Следующая