ЧЕЛОВЕК– ты, я и первозданный - Линдблад Ян - Страница 57

Разумеется, о таких категориях, как разум, чрезвычайно трудно судить на основании незначительного количества окаменелостей вымершего вида. Держа в руках ископаемый череп, палеоантрополог не может, подобно Гамлету, воскликнуть: «Бедняга Йорик! Я знал его…» И все же осколки черепов могут служить путеводными нитями.

Известно, что способность к речи связана с определенными нервными центрами, прежде всего в левой части мозга, а именно – с центром Брока в лобной доле и центром Вернике в височной. Центр Брока, как полагают, координирует моторику речи со всеми необходимыми движениями мышц лица, губ, языка и гортани. Множество нервных волокон связывает этот центр с центром Вернике, где находится банк памяти для зрительных, слуховых и речевых импульсов. Он расположен вблизи так называемой угловой извилины – ассоциативного центра, где все, воспринимаемое нашими органами чувств, собирается и сопоставляется.

И вот центры Брока и Вернике прослеживаются по отпечаткам внутри свода черепной коробки даже на фрагментах, чей возраст исчисляется миллионом лет!

Биолог Ральф Хэллоуэй сделал латексные слепки внутренней поверхности ряда черепов, в том числе ископаемых. Положительный результат получен уже для австралопитека, и чем дальше по линии гоминидов, тем явственнее отпечатки центров Брока и Вернике. Напрашивается вывод, что способность к речи возникла на ранней стадии, издаваемые звуки не только служили сигналами, но и выражали понятия.

Можно сказать, что устную речь вызвала к жизни охота. Правда, сама по себе охота обычно требует тишины, но для планирования ее нужно согласие, и тут огромную роль должна была играть речь.

Впрочем, стоит ли упирать на одни лишь утилитарные аспекты? Думаю, речь довольно скоро и в большей мере стала развиваться как «социальная функция» (скучное название приятной беседы). Если взять тасадеев, или акурио, или индейцев, работавших вместе со мной, то их беседы, часто немногословные, протекают неторопливо, с долгими паузами. Собеседники спокойно и удовлетворенно комментируют события прошедшего дня или обсуждают какое-нибудь воспоминание. Очень человеческая черта, верно?

Подобно многому другому, медленно развивающаяся (как у австралопитека с его малозаметными отпечатками речевых центров на черепной крышке) способность может в новой ситуации сыграть большую роль. Скажем, у охотников-собирателей, когда группе важно найти подходящее место для нового стойбища. Старшие, более опытные члены племени пользуются авторитетом как у акурио, так и у !кунг, хотя и не прибегают к приказам. Разум и речь, представляется мне, обостряют способности групп, общающихся между собой.

Какой народ ни возьми, из всех качеств к глупости самое презрительное отношение, зато ум и хитрость ценятся высоко. Физическая сила – фактор перевеса во всем животном мире, однако у нас она отступает на второй план. Наши сказки и предания изобилуют примерами того, как смекалка одолевает грубую силу. Впрочем, такие примеры можно найти везде, даже у первобытных племен.

Индейцы макуси рассказывают немало басен про опасного, сильного ягуара и смышленую обезьяну. Иногда это «кватта» (паукообразная обезьяна), иногда «аллуатта» (ревун). Вот две таких истории.

Одна обезьяна расхвасталась, что задаст взбучку любому ягуару. В один прекрасный день, когда она спустилась с дерева на землю, ее застиг врасплох здоровенный ягуар. Обезьяна бросилась к огромному накренившемуся камню, каких хватает на горных склонах, и уперлась в него руками.

– Слышал я, ты собиралась поколотить меня, – с язвительной ухмылкой говорит ягуар, медленно приближаясь к обезьяне. – Ну, вот он я!

– Мне сейчас не до тебя, – отвечает обезьяна. – Разве ты не видишь, что эта глыба вот-вот покатится вниз? Я с трудом ее удерживаю. Если отпущу, она нас обоих раздавит. Но ты такой силач, может быть, подержишь, пока я позову на помощь других зверей.

Ягуар упирается в камень, напрягая свои могучие мышцы, и, прежде чем этот дурень успевает сообразить, что его провели, обезьяна уже сидит высоко на дереве.

В следующий раз, когда враг застает обезьяну врасплох, она снова прибегает к хитрости.

Ягуар рычит:

– Ага, попалась! Ну, давай, покажи свою силу!

Обезьяна громко кричит в ответ:

– Ты что, не слышишь, какой ветер начинается? Вот-вот разразится страшная буря; которой все так боятся!

(Мне самому не раз доводилось наблюдать жестокие бури в дождевом лесу.)

– Будь другом, – продолжает обезьяна, – привяжи меня покрепче вон к тому толстому дереву, чтобы меня не унес ветер!

– Не тебе, сопливая, учить меня, что делать! Лучше давай-ка меня привяжи!

Сказано – сделано, обезьяна по всем правилам искусства привязывает ягуара к дереву, после чего вооружается палкой.

– А теперь получай обещанную взбучку!

Все индейцы макуси знают эти сказки и от души смеются над незадачливым ягуаром.

А я воспользуюсь случаем, отклонясь от темы, задать себе вопрос: «Что такое смех, этот присущий человеку странный звук?»

У Десмонда Морриса готова собственная гипотеза. Он считает, что «смех развился из плача». Дескать, все начинается у ребенка в «своеобразной противоречивой ситуации» из-за неких «двойственных сигналов» матери, призванных отчасти напугать (!) дитя, отчасти успокоить его. Дескать, есть «опасность, но не такая уж большая» (??!). «В результате ребенок реагирует булькающим звуком, соединяющим плач и радость узнавания матери. Эта магическая комбинация становится смехом…»

На мой взгляд, это несерьезное теоретизирование.

Рассмотрим для начала, так сказать, внешнюю сторону вопроса, физические характеристики смеха.

Что такое смех? Прерывистые горловые звуки, вызываемые короткими выдыхательными движениями. Верно?

Могу поручиться, что, если ты, подкравшись к кому-то, вдруг схватишь его (или ее) за плечи, чаще всего последует испуганная реакция в виде «короткого выдыхательного движения», этакое «Ха!». Если спугнуть самого крупного южноамериканского грызуна – капибару, он совсем по-человечески издаст такое же отрывистое «Ха!». При серьезной опасности последует целая очередь этих горловых звуков.