Inanity - Малахов Олег - Страница 15

Я искала любви... ..Как я искала любви....Как он искал любви.... Боже мой!!!!! Не могу сдерживаться... Oh, my God! Мы так хотели любви.

All the same. The same shit and shite whores of both sexes. Taking one's time means losing yours and losing years hidden in the minutes of fascination. Stop inanity and feel what you are, WHAT YOU ARE. It is so simple, simpler than being.

Greetings, everyone... I am obliged to all of you listening to me. I do appreciate your kindness and attention but will you give me a chance to fuck your brains?.. I do not feel pleasure touching anyone's body having the physical intercourse... Nothing is better than getting into a brain penetrating through.

I obviously turned into him. Did he take my heart I wonder?

Я сходила с ума от его временных приступов поэзии, от его крепких нежных рукопожатий, когда он переполнялся энергией, неведомо откуда посещавшей его. Мое сердце обретает разные формы, меняет свои размеры и масштаб. Еще оно способно обращаться в различные состояния. И у моего сердца каждое мгновение меняется имя, преображаются его цвета и запахи. Мое сердце может говорить на языке, который всеобъемлет наследие человеческого языкопознания. И сердце мое в состоянии общаться с любой материей, животной и искусственной, и вместить в себе может сердца всех предметов с душою и без. Бездна бездушия раздроблена долотом моего сердца. Одушевление завладевает космосом. Каждый хромосом обретает душу. Я раздаю свою...

Мы жили с верой в Веронику. Со страстью набрасываясь на нее. Маленькую и хрупкую. Так появляется нежность. Так растет цветок, так цветет взрослый человек. Такой может стать любовь, но, если у нее есть предел и окончание, то смысл любого проявления любви, хоть и не будет утерян, но отразит никчемность очередного сжигания сердца, когда оно продолжает болеть, даже превратившись в пепел.

Я бы наслаждался тобой. Я бы стала твоей. Ах, если бы лишь эти строки страдали, а мы превращались в любовный сезон. Мы бы несли свои образы и обливали бы аурой всех, кто рядом. И вместе могли бы сказать: люблю. Ах, если б хоть звук наших двух совмещенных дыханий стал отдельным комочком счастья. Нас стоило бы лишить чувства пространства и распространить гормоны наши там, где жизнь продолжится. У меня опять болит голова. Я помогу, но в силах ли я помочь тебе. Бедный, успокоит ли лоно мое тебя. Милый, не боюсь называть тебя так. Ах! Если бы все возникло само собой, из бриза сотканным предстало перед нами... Все, что остается неосуществимым. Эта немеющая осень. У нее есть мое бледное лицо и неторопливое постукивание сердца. Таблетки в кармане. Немощная память.

асклеенность и скука, бесчувственное кино и литература без слов. Безмозглые русские лесбиянки. И тот человек, который безжалостно истязает себя поиском, неся смертоносность в глазах, движением пальцев вычерчивающий кровоточащие шрамы на постоянно вскрываемой коже.

Мы не стали одним целым, но мы стали вечностью по отдельности. Под куполами наших зонтов никому не удавалось заметить блеск тихоокеанских кораллов, ступени трагедий Эсхила, эффект гитарного шума шугэйзеров, испуг рыжеволосой бесподобной девственницы, подробное описание ее первого полового акта и синеву ее плевы.

Он говорил мне: Случилось. Я отошел в небытие. Тебя нет. А было все, что может быть лишь однажды. А ты стала птицей и высоко паришь надо мной.

Но он ошибался, я стала пчелой и пыталась укусить его, и небытие его было всего лишь его очередной заинтересованностью новым молодым телом. А мое ему уже было известно. Я не плакала, он разучил меня плакать, хотя сам мог разрыдаться, как ребенок ни с того, ни с сего. Я была его игрушкой, восхищающейся своим хозяином. Но он заразил меня своей неизлечимой болезнью поиска. Истины или смерти. Мира за пределами вселенной, за пределами пределов. Самой себя или избавления от самой себя. Он научил меня страданию, великому и неподдельному, бесценному, долгожданному, разрушающему основание, обрекающему на поклонение неизвестности, которая подчинена лишь стенаниям и бесконечному поиску.

В неожиданном посещении церкви в старом и пронизанном молитвами городе, в безмолвии, которое следовало за ним, ютилась моя беспомощность. Я шла за ним без слов, без вздрагиваний, он молчал, но душа его неуемно посылала мне свои призывы любить ее, любое ее воплощение, мое лицо пылало, я могла клясться, и желала этого неистово, в осознанной любви к миру и жизни, такой искалеченной самим своим присутствием. Самой действительностью разодранной. Что происходило со мной, когда он выкрикивал не понимаемые неразборчивые фразы на ступенях зданий и лентах эскалаторов, на трапах верно разобьющихся самолетов и пойдущих на дно кораблей?

Что происходило с ним, когда я касалась бренным касанием своих пальцев, кожей своей его светящейся оболочки. Я не смела тронуть свой клитор, я не смела просунуть палец внутрь и почувствовать трепет мембраны. А он посмел смести на своем пути тысячи цивилизаций, и я не хотела его больше знать, но мое тело уже источало его запах, он уже был в моей пятнадцатилетней ночной рубашке целуем моим отцом. Все потому, что он был... он был червем, выевшим мою внутренность. Он ни на мгновение не переставал быть мной, он был я.

В мутном пиве плавились отражения огоньков рекламы и автомобильных фар, вспышки вулканов и лесных пожаров, блеск ледников, раскалывающих горные хребты, в пиве купалось соцветие сияний множества солнц. Он говорил о мольберте Ван Гога, мне не удавалось расслышать все, что он стремился выделить из своего организма. Он беззастенчиво превращал себя в донора, а меня в пациента. Я готова была разбить на его голове зеркало, и увидеть кровь его на его осколках, так чтобы блеск капелек сочетался с блеском стекляшек.

Он пригласил меня в кабаре. Я не сразу согласилась, хоть и была уверена в том, что пойду. Он тоже прекрасно знал, что после моего первого отказа последует колебание, и откроется новый этап соблазнов и искушений. Встреча была назначена на следующий день. Я собиралась долго, пыталась выбрать одежду посексуальнее. Красила аккуратно свое лицо. Хотела выглядеть отчасти совратительницей, отчасти нимфоманкой. Надеялась понравиться ему. Заглянула в свои глаза, проникла в свой синтетический взгляд, врезавшийся в меня, прощаясь с зеркальной плоскостью. Я хотела разбить этот взгляд, чтобы он приобрел хоть крупицу моего личного, живого беспорядка.

Какое лицо у одиночества? Оно может быть красным обожженным противогазом американского летчика, онемевшим ликом мадонны с мертвым младенцем на руках, бугристым и изъеденным крысами безгубым обличием несчастного люмпена, или яростным преображением Христа, проклинающего Бога за свои страдания, или челом молящегося Господу Дьявола, ищущего прощения. А может, это мирно спящее лицо человека, которому не суждено проснуться. Или отрубленная голова палача.....

Мне когда-то снилась моя смерть. Я лежала в овраге, мокрая оттого, что лил дождь. Меня знобило, но я не смела выбраться из оврага, меня преследовали насильники, и у них была умная и злая ищейка, которая могла выискать меня по запаху. Овраг был наполнен водой и разным хламом, сбрасываемым с соседних строек. Мой запах, как мне казалось, мог затеряться в этом нагромождении строительных материалов и гниющей земли. Я чувствовала, что мне предначертано судьбой либо преодолеть страх, восстать против насилия, либо покорно принять смерть после бесчинствующих надругательств над моим телом. Я кое-как начала цепляться за скользкие уступы, пытаясь выползти на поверхность, отдохнуть на мокрой, но более свежей траве. Я слышала вдали псиное скуление, но надеялась преодолеть нерешительность и дать отпор подонкам. Наконец я добралась до поверхности ямы и распласталась на траве, дыхание наполнилось тяжестью, я подняла голову, направила взор к звездам. Их томность и неподвижность вонзились в мое сознание, воскрешая былые стремления познать конгениальность эпох и первозданность томления человеческого духа. На какое-то время ощущение опасности и приближения скверны улетучилось. Я почувствовала, что я снова в материнском чреве, что меня ласково питают соки утробы. Но крик предводителя насильников вернул меня в реальный мир, заставил спохватиться, вскочить на ноги и бежать, куда глаза глядят... Меня не должны догнать эти немощные по своей натуре ничтожные стервятники. Я не дамся им. Они меня не достойны, они лишь в праве питаться друг другом, крысами, самими собой, эти твари... Я становилась все сильнее, и ветер подгонял меня, мне казалось, что в скором времени мне будет легко лететь, и насмешками разбрасываться в небе. Но, несмотря на новое вливание сил, на растущую энергию, зарождалось предчувствие испытания, серьезность которого граничило с возможностью полететь реальным полетом в незыблемость небес. Я бросилась в темень зарослей, и камнем навзничь упала на сырую землю, зацепившись за кусок повалившегося дерева. Смертельная боль застряла в ступне, отдалась в сухожилиях и постепенно настигла дребезжащую кость правой ноги. Подняться сил не было, не было возможности. Только крик. И боль. Испытание оказалось не простым. Головорезы, одержимые своей неустанной похотью, гнали собаку по следу, по моему никуда не подевавшемуся следу, верно ведущему к моему разломанному, но еще живому и теплому телу. Их голоса... Их подзадоривания... Обращения к своему хищнику с просьбами: ищи. Их желания. Налитые мошонки. Вонь их ртов. Белья. Грязь под ногтями. Едкий пот по всему телу. Засаленные волосы и небритые грязные рожи. Я ползла. Но уже не могла состязаться в скорости. Неужели я достанусь им. Они меня потом все равно убьют. Может умереть самой, без их помощи, не испытывая ужасов насилия. Что остается у меня. Где выход??? Я ползла, пытаясь хотя бы спрятаться где-то в кустах, в непролазной чаще. Но заросли уже не были настолько густыми. Они достигнут меня. И ничего от меня не оставят. Но ведь совсем недавно я была готова вознести свое тело в небо, расправить невидимые крылья и соединиться с непостижимостью стремительного полета над бренностью мироздания. Ведь я уже было уверовала в себя как в избранную. Как в первую из первых. И тут этот тухлый кусок древесины. Мертвый, лишь червями кишащий, неужели он явится причиной моего смешения с его гнилостью... Неужели мое тело также будет разлагаться в этом лесу, где когда-то я собирала грибы и наблюдала за игрой белок? Но да, это испытание. А если это испытание, значит есть решение, есть то великое действие, которое судьба предначертала мне исполнить. Если я беспомощна и не могу противостоять насилию, то следует изнасиловать ситуацию, превратить ее в пытку для насильников. У меня красивое тело, и они хотят его. У меня молодой организм, и их он завораживает. Но насколько решимость их непоколебима. Я бросилась в грязь ближайшей канавы. Искупалась в ней. Сорвала одежду с себя. Измазала грязью волосы. Набрала нечистот в рот, зубы стали ядовито зеленого цвета. С моей груди грязь стекала, и еще белела кожа, выделялись соски, как соблазнительные орешки. Я рвала крапиву и хлестала груди свои до крови. Под руки попадались пиявки, и я вдавливала их в свое тело, которое начинало покрываться волдырями. Меня вырвало несколько раз, из рта текла зловонная грязь, мне все более противнее становилась я сама. Мое тело кровоточило. Кожа лопалась, вагина постепенно наполнилась грязью, ее облепили мокрицы, когда я расставила ноги. Потом я забылась на мгновение, а через мгновение уже собачья морда обнюхивала меня и, морщась, отстранялась от моего тела. Какие-то нервные и раздраженные фразы окружали меня, ругательства сыпались на месиво, в которое погрузилось мое тело. До рассвета оставалось немного времени. Утро обязательно должно было быть чистым и свежим. Я лежала нетронутой. Скоро начались утренние песнопения заботливых птиц. Одна птичка села на кончик моего носика, и запела красивее всех остальных. Так я избежала насилия, и соединилась с природой.