Любимец женщин - Жапризо Себастьян - Страница 13

– Помяни мое слово – тебе его больше не увидеть, – сказала она мне, выходя из комнаты.

– Ну и ладно, я от этой чумы теперь излечилась, – ответила я.

На следующий день – никаких известий. Еще день, воскресенье, – и опять ничего нового, не считая хандры, которая на меня накатила; а с чего – сама не знаю. Интересно, каково ему теперь там, среди топей полуострова? Ведь он в тазик с водой и то с дикими воплями ноги окунал: то ему горячо, то холодно. Уж не раз взвыл, наверное. И мне вдруг вспомнилась наша первая встреча, всякие дурацкие штучки. Думаете, так просто спросить у косорылого и явно косоглазого типа, как его зовут, и услышать в ответ: "Красавчик. Меня зовут Красавчик". И даже не улыбнуться – как можно! Кстати, улыбался он безобразно. До сих пор вздрагиваю всякий раз, услышав о чьей-нибудь криворотой или кособокой ухмылке.

Но тем не менее в понедельник, ближе к вечеру, я отправилась за своим заказом – флаконом духов: я тогда предпочитала "Букетик цветов" фирмы «Убиган»; а там как раз парикмахерша – не хочется даже вспоминать эту мымру, но что поделаешь, – щебетала без умолку своим писклявым голосом, пересказывая все последние сплетни клиенткам, да еще с такими ужимками, каких устыдилась бы самая последняя дешевка из числа сестер моих меньших с улицы Деламбр. За глаза парикмахершу все звали Трещотка, а вообще фамилия ее была то ли Бонфуа, то ли Бонифе – я уж теперь не помню. Короче, время садиться в тюрьму и время выходить из нее, а мне – цвести остаток лета: от нее я узнала, что посты на полуострове сняты, а мой беглец уже, должно быть, охмуряет испанок. Сказать, что на душе у меня полегчало, – не то слово. Так полегчало, что легче перышка стала. Того и гляди ветром унесет.

Но чтобы удержать меня на земле, судьба тем же вечером – вернее, почти в полночь – нанесла мне удар в самое сердце. Обслужив клиента, я как раз пошла в ванную освежиться. Вдруг без стука является Джитсу – физиономия самая трагическая – с сообщением от Мадам: Красавчик сидит внизу, на кухне, у него ужасная рана. Я бросилась к двери, накинув на ходу черный шелковый пеньюар. Последние пуговицы я застегнула, уже сбегая с парадной лестницы. Внизу, в гостиной, под сиянием люстр вальсировали кавалеры во фраках. Проскочив через нижний холл – Джитсу следом, – я спустилась в кухонное помещение.

Наша кухня была старинная, добротная, с надраенными, как на корабле, трубами и начищенными до блеска плитами. В центре стоял массивный стол из орехового дерева, который каждые два дня натирали воском, вокруг него – разномастные стулья. На одном из них – выдвинутом – сидел мой каторжник. Его окружали Мишу, Зозо и Мадам. Взглянув на него, я остолбенела: грязный, изможденный, на груди – о ужас! – запекшаяся кровь. Но онемела я не от этого – это я ожидала, – а от другого: передо мной был не Красавчик.

На мое счастье – то ли случайное, то ли роковое, уж не знаю, – первой заговорила Мадам.

– Так это и есть твой кадр? – подозрительно спросила она.

Мадам ведь видела его всегда лишь издалека, из окна, когда он поджидал меня в саду. Я промолчала, и тогда она заметила:

– Тюремная жизнь сильно изменила его.

Сидевшего на стуле я сроду не видела. И что меня поразило, так это устремленный на меня взгляд: просящий, умоляющий. Любому стало бы ясно, в чем тут дело: незнакомец вот-вот копыта откинет со страху, что я его выдам. За несколько секунд в таких вот черных глазах много чего можно прочитать. Еще не вполне опомнившись, я как в полусне сказала:

– Отведите его ко мне наверх.

Зозо и Джитсу подхватили его под руки – самому ему трудно было идти. Высокий, широкоплечий, ноги как ходули. На нем была тенниска, брюки и мокасины – по-видимому, белого цвета. На вид я дала бы ему лет тридцать. Поскольку повели его к двери, возле которой я, как вошла, так и осталась стоять, Мадам сказала: "Только не по парадной лестнице, пожалуйста". Сама она уже сняла трубку телефона, чтобы вызвать врача.

Ступенька за ступенькой незнакомцу помогли подняться по лестнице, довели до моей комнаты и уложили на кровать. Он не жаловался, хотя я ясно видела, что ему больно. Я осталась с ним наедине на добрую четверть часа. Он закрыл глаза. Он молчал. Я тоже.

Пока господин Лозе, наш доктор, делал все, что надо, я стояла на балконе, вглядываясь в ночную тьму, в голове у меня все перемешалось. Закончив, доктор сам вышел ко мне, застегивая на ходу пальто, накинутое прямо на пижаму.

– Я выковырял из него все дробины, какие обнаружил, – сообщил он. – Парень крепкий. Через пару дней поднимется на ноги.

Мне показалось, что доктор хотел добавить еще что-то, но передумал: человек он очень осторожный. А хоть бы я и укрывала упорхнувшую из крепости птичку, ему-то что?

– Да ты не переживай, дробь мелкая, – вот и все, что он сказал:

Когда он ушел, я закрыла за ним дверь и, прислонившись к косяку, повернулась лицом к балдахину. Глаза раненого были открыты, голова покоилась на двух подушках, обнаженная грудь перевязана широкими бинтами, а взгляд повеселел.

– Кто вы такой? – строго спросила я.

– Сообщник Красавчика, – ответил он.

Тогда я, раздвинув занавески, подошла поближе и спросила уже мягче:

– Вы с ним виделись?

– Он уже три дня как сбежал, – ответил он, опустив на свои черные глаза бахрому ресниц.

Я села на край ложа, ожидая услышать продолжение. Как сейчас помню его лицо: красивое, с правильными чертами. Он долго-долго смотрел на меня, прежде чем заговорил снова. Я почувствовала, что передо мной какое-то прекрасное и недоступное существо. Ей-же-ей. В конце концов, не выдержав, я первой отвела взгляд.

"В прошлую пятницу, когда тюремные сирены завыли на всю округу, – начал рассказывать этот сильный парень, – я, разрезав надвое камеру от футбольного мяча, натянул половинку себе на голову, чтобы походить на обритого каторжника. Затем, надев кожаную куртку, мотоциклетный шлем и очки, я оседлал свой мощный английский мотоцикл, который приобрел две недели назад, а бредил им с пятнадцати лет, и помчался в сторону полуострова, чтобы найти вашего возлюбленного раньше его преследователей.

Вы, конечно, спросите, как я узнал о его побеге. А вот как. Дело в том, что туманными ночами меня тянет посидеть за кружкой крепкого пива под грустные воспоминания об ушедшем детстве, о котором так хорошо рассказывала моя бабушка, или послушать, как о нем тоскуют другие. И до чего же знакомы мне эти речи! Я безошибочно узнаю – даже если не могу сосредоточиться, как, похоже, сейчас, – по шепоту историю о клятвопреступлении, по бормотанию – о предательстве, по вздохам – о бесчестии.

Однажды вечером, особенно тоскливым, одиноко сидя в заднем зале «Нептуна», круглосуточно открытого портового бистро, я невольно подслушал тайное совещание двух подвыпивших незнакомцев. Нас разделяла лишь тонкая перегородка из зернистого стекла, но они не обращали на меня никакого внимания, а я не мог разглядеть их лиц. Единственное, что я могу сказать: у того, кто изливал душу, голос был заунывный, а шея обернута чем-то ярко-красным – это было видно через стекло, – наверное, косынкой. Он говорил о побеге, об украденной лодке, о подкупленных охранниках. А еще – о заключенном с безобразной, как шрам, улыбкой. Говорил он и о вас. "Необыкновенная девушка: глаза цвета моря, тело нежное, как персик; такие делают нашу жизнь сказкой – силою наших денег и своей любви", – так он сказал. А вообще он злился на себя за то, что пообещал помочь какому-то типу по кличке Красавчик, и добивался от своего собутыльника лишь одного – согласия на нарушение уговора. Вот и вся история. Когда же в пятницу завыли сирены, я сделал то, что должен был сделать тот, которого я совсем не знал, но знал, что он этого делать не станет.

Я домчался на своем метеоре до опушки леса, о котором упомянул незнакомец. Этот лес стоит среди равнины, в окружении виноградников и пастбищ. Воздух был свеж, закатные лучи пронзали листву деревьев. Опершись о мотоцикл, я прождал около часа, терзаемый сомнениями: а вдруг я ошибся и место встречи совсем не здесь? Но вот тишину наступавшего вечера нарушил какой-то шум – поначалу до того слабый, что я даже не мог понять, откуда это, но шум, нарастая, начал очень быстро приближаться к лесу. Это лаяли собаки.