Рецидивист (Тюремная пташка) - Воннегут-мл Курт - Страница 18

• Предыдущая
• 18/53
• Следующая

— Ну что, домой? — интересуется.

— Домой.

— Ты, — говорит, — одно всегда помни. Как бы эта страна с тобой ни обошлась, все равно она самая великая в мире. Усвоил?

— Так точно, сэр, усвоил.

— А дурак же ты был, что с коммунистами связался.

— Так то давно было.

— Если коммунисты у власти, никаких дел не сделаешь. А что за интерес в такой стране жить, где дела сделать нельзя?

— Ошибки молодости, сэр, — оправдываюсь я.

— Я вот в Америке два раза миллионером становился, хвастает, — и опять стану.

— Обязательно станете! — Я в самом деле так думал. А как иначе, он в третий раз свой план Понци запустит, опять сумеет соблазнить дураков огромными прибылями, если они ему денежки свои доверят. Эти денежки, как прежде, он пустит на покупку особняков роллс-ройсов, яхт и тому подобного, из них же и прибыль кое-кому выплатит, как было обещано. Тут к нему, прослышав, какие он проценты дает раздувшимся от самодовольства клиентам, народ повалит толпами, а значит, деньги рекой потекут, будет из чего платить проценты тем, кто раньше записался, — ну и так далее.

Теперь-то я думаю, что сила доктора ди Санца главным образом проистекала из его непроходимой глупости. Удивительно легко ему удавалось морочить своим клиентам голову, а все оттого что, несмотря на два тюремных срока, никак до него не доходило, почему его план Понци непременно заканчивается катастрофами для участников.

— Я вот многих богатыми сделал, счастливыми, — хвалится он. О себе можешь такое сказать?

— Нет, сэр, — говорю, — пока не могу. Но попробовать никогда не поздно.

Теперь-то я, хоть в экономике не больно разбираюсь, все же никак не отделаюсь от подозрения, что любое правительство, которое успешно справляется со своими делами, — тот же самый план Понци, а по-другому просто быть не может. Оно знай себе одалживает да одалживает, и не думая возвращать. А иначе как мне объяснить моим внукам-полиглотам, что собою представляли Соединенные Штаты в тридцатые годы, когда политикам и людям, которые всем крутили, не удавалось так сделать, чтобы народ хоть на самое необходимое зарабатывал, на продукты там, одежку, на топливо к зиме. Башмаки тогда купить, это ж какая была проблема!

И вдруг смотрите, пожалуйста: те, кто еще вчера были нищими, сидят себе в офицерских клубах, выряжены с иголочки и филе с грибами заказывают, запивая шампанским. А другие недавние бедняки в столовых для рядового состава сидят, но тоже одеты, обуты, гамбургеры уписывают и запивают их пивом. Этот вот два года назад голову себе ломал, как бы залатать изорвавшиеся подошвы, а теперь джип водит или грузовик, а то, глядишь, самолет, катер там какой-нибудь, и всего у него вдоволь: бензина, снаряжения всякого. Очки ему выдали, зубы вставили, если требовалось, и никакие больше несчастья ему не страшны — он от них застрахован. И где бы ни находился он на планете, уж будьте уверены, в День благодарения, в Рождество будет у него к столу горячая индейка под клюквенным соусом, придумают, как доставить.

Что же случилось?

А ничего другого и случиться не могло, просто план Понци заработал.

Отошел от нас доктор Карло ди Санца, а мы дальше двинулись, и Клайд давай себя поносить за то, что не умеет вперед рассчитывать. «Бармен, стало быть, кондиционеры чинить умею, замки ставлю да вот вас конвоирую, — бормочет. — Что за черт, почему ж это я плаваю-то так мелко?»

И рассказывает мне, чему научился, столько лет общаясь с арестантами из белых воротничков, а вывод для себя он вот какой сделал:

— Понимаешь, кто у нас в стране человеком стать сумел, те помелкому не думают.

— Человеком стать? — переспрашиваю. — Ты что несешь, они же все преступники осужденные.

— Преступники, понятно, — говорит, — только почти у всех большие деньги припрятаны. А если поиздержались, так знают, как еще больше заработать можно. Ты посмотри: всякий, кто отсюда выбирается, на воле-то в свое удовольствие живет.

— Ну, значит, я исключение из правила, так и запомни. Я, как женился, почти все время на заработанное женой существовал.

— У тебя когда-то тоже миллион был, — отвечает.

А мне миллиона не видать, хоть я миллион лет проживи.

Это он про corpus delecti[20] моего уотергейтского преступления, про старомодный плоский чемодан, где лежал миллион долларов банкнотами по двадцать: самыми обыкновенными, не мечеными. Противозаконное пожертвование на нужды избирательной кампании. Пришлось эти деньги спрятать, когда люди из ФБР и из прокуратуры по особо важным делам принялись вытряхивать в Белом доме один сейф за другим. Решили, что мой мало кому известный кабинет на цокольном этаже — самое место для этого саквояжика. А я не возражал.

Как раз в ту пору умерла моя жена.

Чемодан, увы, нашли. Явилась за мною полиция. Я-то знал тех, кто перенес чемодан ко мне в кабинет, знал, чьи распоряжения они выполняли. Все до единого шишки, хоть и пришлось им как обычным грузчикам потрудиться. Ни суду, ни адвокатам моим, вообще никому не сказал я, что это были за люди. Поэтому меня и посадили.

Из того несчастья, когда я заодно и Леланда Клюза потопил, я крепко усвоил нужный урок: отвратительно, коли дуралея какогонибудь несчастного в тюрьму упечешь. Если под присягой такие вот показания дал, потом жизнь тебе покажется до того пошлой, до того гнусной — хуже не бывает.

И еще: ведь только что умерла моя жена. И мне стало безразлично, что будет дальше. Отупел я, совсем отупел.

Я и сейчас никому не скажу, что за люди с тем чемоданом фокусы проделывали. Да теперь уж и не важно.

Однако не могу допустить, чтобы для истории пропало сказанное одним из этих фокусников, когда чемоданчик уже стоял в моем офисе. Вот что было сказано: «И какой мудозвон выдумал в Белом доме говно это хранить!»

— Такие, как ты, — сказал Клайд Картер, — всегда около больших денег крутятся. Если б я в Гарварде обучался, может, и меня бы в эту компанию приняли.

Послышалась музыка. Мы были рядом с каптеркой, где от зари до зари проигрыватель не останавливается. Пела Эдит Пиаф: «Non, je ne regrette rien». To есть: «Нет, я ни о чем не жалею».

Как раз она эту песню допела, когда мы с Клайдом входили в каптерку, а доктор Роберт Фендер, который тут заведует — у него пожизненный срок, — давай нас уверять, что в песне этой ему каждое слово в душу западает.

«Non!» — кричит, а глаза так и горят, улыбка до ушей растянулась. — Je ne regrette rien! Rien!

Этот Фендер, я уже говорил, был ветеринар, и он единственный в Америке, кого посадили за государственную измену, когда шла Корейская война. Могли и к расстрелу приговорить за такие дела, он же был старшим лейтенантом армии Соединенных Штатов, в Японии служил инспектором по качеству мяса, направляемого в Корею на фронт. Лишь по соображениям гуманности трибунал заменил ему высшую меру пожизненным заключением без права обжалования приговора.

Этот предатель Америки как две капли воды похож лицом на героя Америки Чарлза Августа Линдберга.[21] Тоже высоченный, широкий в кости. В нем скандинавская кровь есть. По-французски может объясниться, хотя и с акцентом, но свободно — еще бы, столько лет дни напролет Эдит Пиаф слушает. А вообще-то, кроме нашей тюрьмы, он почти нигде и не бывал, только в Эймсе, штат Айова, да в Осаке, Япония. До того он от природы застенчивый, что, пока в Осаке не очутился, все никак не мог потерять невинность — сам как-то мне рассказывал. А в Осаке без памяти влюбился в певичку из ночного клуба, она себя за японку выдавала, — здорово она выучилась подражать Эдит Пиаф, прямо не отличишь. На самом-то деле она шпионкой была, работала на Северную Корею.

— Смотрите-ка, кто пожаловал, сам Уолтер Старбек, друг мой бесценный, — приветствовал он меня. — Как ты, ничего?

Я ему описал свое утро: сижу на койке, одна и та же песня в голове вертится: «Просеивает Салли…»

• Предыдущая
• 18/53
• Следующая