Рецидивист (Тюремная пташка) - Воннегут-мл Курт - Страница 14

• Предыдущая
• 14/53
• Следующая

Нищий я был, гол как сокол.

Все сбережения свои ухнул, и страховку пришлось продать, и машину — фольксваген у меня был, и кирпичное бунгало в ЧевиЧейз, штат Мэриленд, — адвокатов ведь надо оплачивать, хотя зря старался, уж какая там защита.

Адвокаты утверждают, что я им еще сто двадцать пять тысяч долларов должен. Возможно. Все возможно.

Тут бы в самый раз славу свою запродать, только не для меня это. Я был самый старый из всех, кому пришлось держать ответ за Уотергейт, и меньше других известен публике. Никакого интереса для нее не представляю, а все оттого, думаю, что мне особенно терять нечего было — ни власти у меня, ни денег. Другие-то, кто со мной в заговоре состояли, они, как бы это выразиться, пенки снять сумеют, хоть на самой высокой колокольне суп вари. А тут что: ну, забрали чиновника, который в полуподвале штаны протирал. Что мне сделать-то могли? Разве что еще ножку подпилят на стуле моем, и без того колченогом.

Да мне и самому было наплевать. Жена у меня умерла за две недели до моего ареста, сын со мной и разговаривать не желал. А все равно — наручники нацепили. Все как полагается.

— Фамилия? — сержант полицейский, который за мной явился, спрашивает.

Я думаю: пропадать, так с музыкой. Почему нет?

— Гарри Гудини[13] — говорю.

Взлетел с ближайшей полосы истребитель, разодрал небо в клочья. Каждый день, с утра до ночи.

«Ладно, по крайней мере я курить бросил», — думаю.

Раз как-то сам президент Никсон высказался насчет того, что курю слишком много. Я тогда только начал у него в администрации работать, весной тысяча девятьсот семидесятого это было. Вызвали меня на срочное совещание: национальные гвардейцы штата Огайо пристрелили четырех студентов университета Кент, участников антивоенной демонстрации. Человек сорок на совещание собралось. Президент Никсон сидел во главе огромного овального стола, а я в самом конце местечко занял. Первый раз я его вживе увидел с тех пор, как лет за двадцать до того привелось на него взглянуть, он тогда просто конгрессменом был. До этого случая не изъявил он желания со своим специальным помощником по делам молодежи встретиться. И так получилось, что больше у него желания со мною встречаться не возникнет.

Верджил Грейтхаус присутствовал, министр здравоохранения, просвещения и социальных пособий, о котором говорили, что он из самых близких друзей президента. Он начнет срок свой отбывать в тот самый день, как мне из тюрьмы освободиться. И вице-президент Спиро Т.Агню тоже присутствовал. Его обвинят в том, что взятки брал и от уплаты налогов уклонялся, а он заявит nolo contendere.[14] Был еще Эмиль Ларкин, из всех президентских помощников самый озлобленный, настоящий ястреб, все его боялись. Потом он возвестит, что Иисус Христос вознамерился спасти лично его, никого другого, — ему большой срок грозил за лжесвидетельство и противодействие правосудию. Был Генри Киссинджер. Он впоследствии порекомендует массированный налет на Ханой в Рождество. Был Ричард М.Хелмс, глава ЦРУ. Его потом уличат в том, что лгал на слушаниях в Конгрессе, хотя поклялся говорить правду, ничего, кроме правды. Х.Р.Холдмен присутствовал, и Джон Д.Эрлихман, и Чарлз У.Колсон, и Джон Н.Митчелл, генеральный прокурор. Все они тоже сядут, один за другим.

Я перед этим совещанием всю ночь не спал, набрасывал для президента свои соображения по случаю трагедии в университете Кент. Я так считал: от судебной ответственности гвардейцев надо сразу освободить, затем порицание им вынести и уволить из гвардии без права восстановления. А еще надо, чтобы президент распорядился провести повсеместную инспекцию Национальной гвардии на предмет установления, допустимо ли выдавать ей боевые патроны, когда эти штатские надевают мундиры и выходят против безоружной толпы. Надо, чтобы президент в своей речи назвал случившееся ужасной трагедией, чтобы все видели: у него сердце от горя прямо разрывается. Надо, чтобы он национальный траур объявил — день, а может, и неделю национального траура, когда везде флаги приспущены. Причем траур не только по этим погибшим из университета Кент, а по всем американцам, которых во Вьетнаме на войне убило или покалечило физически, а также психологически. И тогда он вправе еще большую, чем обычно, решимость выразить: война, без всяких сомнений, должна быть доведена до победного конца.

Только никто и не подумал пригласить меня высказаться на том совещании, и бумажки мои приготовленные никому просмотреть не захотелось.

А под конец сам президент заметил, что надо мной столб дыма стоит, так на меня и уставился — все замерли. У Эмиля Ларкина спрашивает: это кто такой?

И улыбочка кривенькая такая по его лицу пробежала, верный признак, что сейчас шуточку отпустит. Мне эта улыбочка всегда напоминала розовый бутон, по которому врезали молотком. Что же касается шуточки его, то это был единственный раз, когда он чтото действительно остроумное сказал, так по крайней мере все считают. Может, поэтому я и останусь в истории: по моему поводу Никсон единственный раз в жизни удачно пошутил.

— Прервемся на минуточку, — сказал он, — вы поглядите на нашего специального советника по делам молодежи: вот как надо костры разжигать.

И все вокруг захохотали.

Хлопнула дверь нашего спального корпуса — а камера моя как раз над дверью, — и я подумал: вот и Клайд Картер, пришел наконец. Но тут на лестнице как запыхтят, загорланят: «Чертог с небес за мной спустился»[15] — ясное дело, Эмиль Ларкин это, ястреб президентский. Здоровенный был мужчина, глаза навыкат, губы как кровью перемазанные, просто кусок печенки, а не губы, он в свое время за Мичиганский университет в бейсбол играл, на задней линии. А теперь он всего лишь юрист, у которого отобрали лицензию, и день напролет молится да хвалу возносит тому, кого принимает за Иисуса Христа. Между прочим, на работы Ларкина не посылали, даже помещение наше убирать не требовали, потому что он все молился, по цементному полу с утра до ночи ползал, и плохо это для него кончилось. Ноги у него совсем перестали сгибаться, как у горничной набегавшейся.

Добрался он наверх, а из глаз слезы градом.

— Ах, брат мой, Старбек, — говорит, — тяжело мне по лестнице подниматься, и радуюсь я, что так тяжело.

— Понятно, — отвечаю.

— Ко мне Иисус приходил, — сообщает он. — И вот что сказал: ступай к брату Старбеку, последний раз попроси его с тобой вместе помолиться, а что трудно тебе лестницу одолеть, про это позабудь, знаешь почему? Потому что на этот раз брат Старбек преклонит колени свои, про гордыню гарвардскую позабыв, и вслед тебе молитву вознесет.

— Жаль, что огорчить Его придется, — говорю.

— А ты разве когда Его радовал? — спрашивает. — Я вот тоже раньше такой был, только огорчал Иисуса каждый день.

Не хочу представить его медоточивым лицемером, гиганта этого лепечущего, да и права у меня такого нет. Уж до того он уверовал в утешения, какие дарует вера, совсем в детство впал. Когда мы в Белом доме работали, я перед ним трепетал, как, должно быть, предки мои трепетали перед Иваном Грозным, но теперь измываться над ним можно сколько угодно. Его как ни задевай, как ни подкалывай, все ему без разницы, словно дурачку деревенскому.

Позвольте добавить, что сейчас Эмиль Ларкин свои денежки исключительно на такие дела тратит, о которых всем уши прожужжал. В Цинциннати, штат Огайо, есть издательство «Хартленд хаус», религиозные книжки печатает, оно собственность корпорации РАМДЖЕК, тот же отдел, к которому и моя фирма относится, — так вот, это издательство полтора месяца назад выпустило ларкиновскую автобиографию «Брат мой, не помолишься со мною?» И что Ларкину с проданных экземпляров причитается, а это с полмиллиона долларов, если не поболе, все на Армию спасения пойдет.

• Предыдущая
• 14/53
• Следующая