Жизнь Кости Жмуркина - Чадович Николай Трофимович - Страница 73

• Предыдущая
• 73/84
• Следующая

Гуляли здесь и на первом этаже, и на втором, и на открытой террасе, оплетенной пыльным плющом. На стоянке сгрудилось с дюжину автобусов – куда похуже тех, на которых возили писателей.

Войдя внутрь, Костя миновал компании гончаров, бочаров, ткачих, наездников, певцов и очутился наконец возле длинного стола, за которым расположились танцоры – парни и девушки вперемежку.

Одеты они были в те же самые богато расшитые костюмы, когда-то, наверное, принадлежащие их бабушкам и дедушкам. Похоже, что после завершения конкурса им даже умыться не довелось.

Едва только Костя остановился возле стола, как на него уставились десятки глаз, в своем большинстве черных, как антрацит. Не глядела на Костю одна только Аурика, которой пышные ресницы служили для той же цели, что Верещалкину – темные очки.

– Здравствуйте, – сказал Костя как можно более доброжелательно. – Не возражаете, если присоединюсь?

– Здравствуйте, здравствуйте, – ответили несколько голосов, в основном девичьих.

Место Косте никто не уступил, и он уселся подле Аурики прямо на канистру. Девушка, по-прежнему не поднимая глаз, налила ему стакан вина, что уже само по себе было обнадеживающим знаком.

– За встречу! – Кислятина, которую пришлось выпить Косте, не шла ни в какое сравнение с нектаром, плескавшимся в канистре под его задницей.

Вернув стакан на стол, Костя заметил, что никто его не поддержал. Более того, некоторые танцоры вообще перестали есть, как будто бы своим внезапным появлением он испортил им аппетит.

– Зачем ты пришел сюда? – тихо спросила Аурика.

Падать от восторга в обморок она явно не собиралась, но обращение на «ты» уже что-то значило.

– Затем, что люблю тебя. – Раньше такие слова из Кости нельзя было вырвать даже под угрозой пытки на дыбе. – За эти пару часов я чуть не сошел с ума.

– Ты писатель?

– Вроде того… – Косте недосуг было объяснять, что писатели бывают разные – и такие, как Лев Толстой, и такие, как Топтыгин с Верещалкиным.

– Тогда сначала разберись, кого ты любишь, меня или свои собственные фантазии обо мне, – сказала Аурика. – Ведь ты меня совсем-совсем не знаешь.

– А зачем? Морские черепашки, вылупившись из яиц, бегут прямиком к морю, хотя ничего не знают о нем. Бабочка, покинув кокон, летит к солнцу. Пчелка сразу устремляется на поиски цветов.

– Ты не бабочка, не черепашки и не пчелка, – мягко возразила она. – Хочется верить, что в отличие от них всех у тебя тут что-то есть.

Аурика дотронулась пальчиком до виска Кости. Вопреки всякой логике из них двоих на физический контакт, пусть даже такой мимолетный, первой решилась именно она.

– Мне тоже хотелось бы в это верить, – признался Костя. – Но бывает и так, что чувства побеждают разум. Сейчас ты для меня все – и солнце, и море, и цветок, и даже жизнь.

Один из парней, сидевший почти напротив них, сказал что-то, по-видимому, относящееся к Косте. Понять можно было только одно слово – «пенсия». Кое-кто из танцоров захихикал.

Аурика взяла свой стакан – почти полный – и выплеснула его содержимое прямо в лицо шутнику. Смешки сразу утихли. Пострадавший сидел, закрыв глаза, и даже не пытался утереться. Вино капало с его щегольских усов. Смуглая кожа бледнела прямо на глазах, но как-то странно – пятнами, которые распространялись от шеи к скулам.

– Видишь, какой у нас народ, – сказала Аурика. – Одни трусы.

– Где ты научилась так хорошо говорить по-русски? – Костя решил, что самое разумное сейчас – это делать вид, будто бы ровным счетом ничего не случилось.

– Учусь в университете на кафедре русской филологии, – ответила она с неожиданной горечью. – А ты представлял, что я живу в шалаше на берегу озера и по утрам кормлю с рук диких пташек?

– Если честно признаться, то да. Русская филология как-то не идет тебе. Лучше, если бы ты была русалкой, феей, мавкой, морской девой…

– Я постараюсь, – пообещала она.

Парень, которого она облила вином, встал и деревянной походкой направился к выходу. У самого выхода он утер лицо широким рукавом и внятно произнес:

– Ты еще вспомнишь меня, русская сука!

Все старательно сделали вид, что ничего не слышали, только Костя вопросительно произнес:

– Это он кому?

Аурика ладонью прикрыла его рот, и Костя так растерялся, что даже не успел эту ладонь поцеловать.

– Не обращай внимания, – шепнула она. – В мире есть не только цветы, море и солнце. Есть еще грязь, мрак и бури. Впрочем, кому это я говорю…

– Можно угостить твоих друзей вином? – осведомился Костя. – У меня с собой очень хорошее вино.

– Наверное, можно. Только лучше я сама скажу это за тебя.

Держа в руке пустой стакан, она встала и что-то горячо заговорила, искоса поглядывая на Костю. Из этой застольной речи он понял только единственную фразу – «товарищ Жмуркин».

Девушки да и некоторые парни одобрительно зашумели. Костя поставил на центр стола канистру с вином, а взамен ему передали стул, опустевший после ухода горе-шутника.

На этот раз выпили дружно – толк в хорошем вине здесь понимали даже дети. Щедрость «товарища Жмуркина» удостоилась сдержанных похвал.

– Почему ты называешь меня по фамилии? – шепотом спросил Костя.

– Так тебя называли друзья. Вспомни.

– То был совсем другой случай. У меня, между прочим, есть имя. Костя.

– «Товарищ Жмуркин» нравится мне больше. Это звучит! Не хуже, чем виконт де Бражелон. Или бравый солдат Швейк.

– Я ведь и обидеться могу.

– Нет. Сегодня не можешь. Сегодня у тебя от любви горят глаза. Как у кота в марте.

– Значит, ты мне веришь?

– Я не дурочка… Скажи, а ты полюбил бы меня, если бы я, скажем, не танцевала, а пела? Или плела из лозы корзины. Или просто стояла бы в сторонке.

– Не знаю. Наверное… Но твой танец, конечно, произвел на меня большое впечатление.

– Танцы бывают разные, – произнесла она загадочно. – Посмотрим, будешь ли ты любить меня после такого танца…

Аурика быстро извлекла из прически многочисленные шпильки и резко встряхнула головой, отчего ее волосы в беспорядке упали на лицо и плечи. Затем она сбросила туфельки и поправила на груди тяжелое монисто.

В зале, переполненном пирующим народом, почти не было свободного места, и тогда, опершись на Костино плечо, она легко вскочила на стол (ни один стакан не дрогнул при этом). Одна из девушек, сразу разобравшись в сути происходящего, швырнула Аурике бубен, печально зазвеневший при этом.

– Вот вам и кимвалы бренчащие, – сказала Аурика.

Лениво потряхивая бубном, она прошлась из конца в конец стола (лицо ее при этом приобретало все более отрешенное и загадочное выражение), потом вдруг резко изогнулась, ударила бубном о бедро и стала выделывать такое, что танцем можно было назвать чисто условно.

Для Кости, познакомившегося с Аурикой всего несколько часов назад, было наслаждением просто наблюдать, как она сидит, как неторопливо цедит вино, как ковыряет алюминиевой вилкой засохшую общепитовскую котлету. От того, что он видел сейчас, по его телу пробежали мурашки, а в паху сладко заныло.

«Если я переживу это, то буду жить очень долго, – подумал Костя, – хотя и в глухой скуке».

Нет, это был не танец – это был целый спектакль, грозная, трагическая и бесстыдная мистерия, схватка стихий и страстей, единственным инструментом для выражения которой было гибкое и легкое девичье тело.

Верещалкин был трижды прав, когда говорил, что в древности этот край являлся тюрьмой народов, местом изгнания для всех тех, кто не вписывался в рамки общества, чьи необузданные желания и опасные способности выходили далеко за пределы нормы.

Хотя Костя Жмуркин имел о своих предках весьма смутное представление, не вызывало никакого сомнения, что все они были обыкновенными землепашцами или скотоводами, в число которых лишь случайно мог затесаться странствующий коновал-цыган или плененный солдат-француз.

А в жилах Аурики, наверное, смешалась кровь многих великих народов. В клетках ее тела и в глубинах подсознания жила память бесчисленных сестер-предшественниц: и разнузданных жриц богини Иштар, губивших своей любовью и простых людей, и героев; и иудейских танцовщиц, с одинаковым успехом вдохновлявших мужчин и на подвиг самопожертвования, и на самое подлое злодейство; и греческих гетер, в общении с которыми воины черпали мужество, а поэты вдохновение; и римских весталок, чья показная девственность только разжигала порочную чувственность толпы.

• Предыдущая
• 73/84
• Следующая