Пеле, Гарринча, футбол… - Фесуненко Игорь Сергеевич - Страница 26

• Предыдущая
• 26/37
• Следующая

Только Гарринча мог явиться изобретателем самого чистого, самого честного, поистине рыцарского приема, находящегося сейчас на вооружении бразильского футбола. Случилось это 27 марта 1960 года на „Маракане“ в матче „Флуминенсе“ и „Ботафого“. Защитник „Флу“, отбивая мяч, поскользнулся и упал, подвернув ногу. Мяч отлетел к Маноэлу, и тот ворвался в штрафную площадку один на один с вратарем. Замахнувшись, чтобы послать мяч в сетку ворот, он вдруг увидел, что защитник лежит на земле, корчась от боли. И тогда Гарринча повернулся и спокойно, словно он делает самую естественную, само собой разумеющуюся вещь, послал мяч за боковую линию…

Защитник „Флу“ Алтаир, приготовившись вбрасывать мяч из-за боковой, замешкался на секунду. Это была счастливая секунда: он понял, что обязан ответить должным образом на этот поступок Гарринчи. С той же естественностью и спокойствием команда „Флуминенсе“ после аута возвратила мяч за боковую линию… С тех пор это стало традицией в бразильском футболе: когда игрок травмируется, соперник, если он владеет мячом, выбивает его за пределы поля, давая возможность оказать помощь. И вслед за этим товарищи потерпевшего, выкинув мяч, отправляют его тут же за боковую линию, восстанавливая справедливость…

В этом эпизоде отразилась доброта и честность Гарринчи. Удивительная широта его натуры, которая, впрочем, проявляется не только внутри зеленого прямоугольника футбольного поля.

Жоан Салданья вспоминает, как однажды в одном из бесчисленных путешествий „Ботафого“, ожидавшего очередного матча где-то в маленьком провинциальном городке Бразилии, стояли они с Гарринчей у окна отеля. На другой стороне пыльной улочки было два „ботекина“ – так называются в Бразилии небольшие бары. Один с утра до вечера был заполнен людьми, другой – пустовал. Печальный буфетчик перетирал в тысячный раз стаканы, смахивал пыль со столиков, но народ почему-то не шел к нему, и все тут! Люди предпочитали толкаться в переполненном ботекине соседа. Трудно объяснить почему. Традиция какая-то или каприз, кто знает… Маноэл, задумавшись, долго смотрел на одинокого хозяина бара и потом вдруг повернулся к Салданье и сказал:

– Сеу[1] Жоан, я спущусь на минутку вниз, можно?

Он спустился по скрипучим ступенькам лестницы, вышел из подъезда и вразвалочку пошел на другую сторону улицы. На ту, где находились бары. В переполненном баре все замерли с открытыми ртами и смотрели на Гарринчу, на легендарного „би-кампеона“, прибывшего вместе с „Ботафого“ в этот городок на одну игру, которая должна была состояться завтра днем. Разумеется, весь город жил матчем, и вся эта веселая компания только что говорила об игре. И кто-нибудь наверняка жаловался, что футболистов держат в отеле, никого туда не впускают и нельзя никак увидать великого Диди или Гарринчу. И в этот самый момент… Вот он, как в сказке: Гарринча! Идет не торопясь… Гарринча, величайший футболист мира!

А Маноэл подошел к переполненному бару, остановился, обвел неторопливым взглядом обалдевших от неожиданности посетителей и… не вошел. Сделал финт: прошел еще два шага и вошел в ботекин, где сидел одинокий печальный хозяин. Тот вскочил, онемел от неожиданности и выронил полотенце. Гарринча попросил „кафезиньо“, выпил, расплатился, похлопал хозяина по плечу и вышел, ни слова не говоря.

„Через пять минут, – вспоминает Жоан Салданья, – этот бар был битком набит сбегающимися с разных сторон людьми, и хозяин с помощью добровольцев дрожащими руками прикреплял над стойкой к стене стул, на котором только что сидел Гарринча, и чашку, из которой он пил кофе… Старику отныне была уготована безбедная старость. И Гарринча, снова подойдя к окну и глядя на эту сцену, сказал:

– Так-то оно справедливее будет, не правда ли, сеу Жоан?

Жасинто де Тормес рассказывает другую историю. Вернувшись с первенства мира 1958 года, Гарринча появился в своем городке Пау-Гранде как национальный герой. Был объявлен выходной день, закрылась префектура, остановилась ткацкая фабрика, и стихийно начался карнавал. Ракеты, конфетти, серпантин, оркестры… Сутки безумия, когда городок, казалось, был поставлен с ног на голову. На следующее утро Гарринча появился в ботекине напротив своего дома. Там, где он и все парни из ближних переулков годами пили пиво в кредит. И не всегда успевали расплатиться. Жоакин, хозяин, раскрывает свои объятия, но Гарринча берет его под локоть и уводит в угол:

– Сеу Жоакин, будь добр, дай мне список всех твоих должников!

Хозяин ботекина ничего не понимает. А Манэ настаивает. Он вытаскивает из кармана пачку долларов и платит за всех…

В те дни Гарринча неплохо зарабатывал, правда, он не знал, что делать с деньгами. Раскидывал их направо и налево. И никто не знает, сколько судеб было устроено, сколько бараков в Пау-Гранде отстроено на деньги этого рубахи-парня. О, это было сумасшедшее время! Банкеты и чествования чуть ли не каждый день. В крошечную хибару Гарринчи (купить себе дом получше все время руки не доходили и времени не хватало!) заявлялись важные сеньоры в пиджаках. Они обнимали "би-кампеона", трясли ему руки, кося холодным взглядом в объективы фотоаппаратов и кинокамер: почти все кандидаты в депутаты, в префекты и в сенаторы совершали паломничество к Маноэлу в сопровождении фотографов. Портрет в обнимку с "Радостью народа" на первой странице газеты давал такую уйму голосов избирателей, которую нельзя было бы "организовать" никакими речами, никакими обещаниями молочных рек и кисельных берегов…

Время от времени в Пау-Гранде показывались картолы – чиновники из "Ботафого". Они всегда прибывали накануне того срока, когда требовалось продлить контракт. Они шумно обнимали Маноэла, почтительно целовали руку Наир – его жене-мулатке, дарили его дочкам конфеты. Сеньоры из высшего света садились за стол и пили "кафезиньо", приготовленные смущающейся при виде сиятельных господ Наир, пили кашасу, произносили тосты, кричали о великом будущем самого гениального игрока Бразилии, хлопали Манэ по плечу, и все это кончалось тем, что он подписывал то, что ему подсовывали. И зарабатывал меньше, чем многие, кто играл в десять раз хуже него, но был хотя бы чуть-чуть хитрее…

Первое разочарование пришло со смертью отца. Манэ пригласил всех из "Ботафого". Директорат, почетных президентов, членов правления. Гроб – простой, грубо сколоченный, с выпирающими шляпками гвоздей – целый день стоял на веранде. Весь Пау-Гранде толпился вокруг. Но никого из директората не было: до очередного подписания контракта было еще далеко…

Приехал только верный друг Нилтон Сантос и с ним двое из команды. Был уже вечер, когда прибежал мальчишка и сказал, что смотритель кладбища просит поторопиться: скоро стемнеет и кладбище будет закрыто. "Да, похоже, что они не приедут, – сказал недоуменно Гарринча, глядя на молчаливо простоявшую весь день вокруг дома толпу. – Ну так что же?… Пошли!" И старик отправился в свой последний путь, покачиваясь над головами мулатов и креолов, жующих "шиклет" – пахнущую клубникой или лимоном резинку.

После чемпионата мира 1962 года Гарринча продолжал блистать в "Ботафого". Финальный матч чемпионата Рио-де-Жанейро против "Фламенго" превратился в сенсационное "шоу" Гарринчи, который забил три гола. На следующий день одна из газет поместила дружеский шарж: одиннадцать игроков "Ботафого", и у всех одно лицо. Лицо Гарринчи.

Правда, на осмотре после матча врач команды обнаружил какие-то неполадки в правом колене Маноэла.

Вероятно, это были отзвуки старой травмы, полученной в Байе, в одном из товарищеских матчей, когда чемпионов мира возили по стране, зарабатывая на них деньги. Собрали консилиум. Ученые мужи осматривали ногу и покачивали головами, озабоченно поджав губы, и произносили шепотом непонятное слово "артроз". Приговор был краток и суров: три месяца полного покоя и процедур. Иначе – конец футболу. И, может быть, конец ноге… Но в это время клуб "Ботафого" готовился к большому турне по Европе…

• Предыдущая
• 26/37
• Следующая