Знаки препинания - Ржевская Елена Моисеевна - Страница 13

Под натиском противника и наш дом сплачивался, но не было предводителя. Вот когда сгодился б рыжий Васька, канувший в детской трудколонии; каменную сторожку развалили, а Васькин отец, пьяный сторож при лошадях Елисеева, куда-то подевался.

Враг одолевал нас. Но к этим дням как раз относится явление Рюхи с соседнего двора табачной фабрики «Ява».

В представлении взрослых он не отличался от шпаны, разъезжающей на буфере трамвая. Для нас же Рюха — это перелом в войне. Это, можно сказать, наш Сталинград.

Имя его никому не было известно. Оно поглощено уличной кличкой — Рюха. Кличка вобрала все: его неуклюжую, напористую фигуру, маленькую суконную детскую ушанку, прикрывавшую только полголовы и предпочтительно сдвинутую на лоб, его невнятное, круглое, запечатанное лицо, тугие скулы, утопившие глаза настолько, что из щелястых углублений рьяно рвались ущемленные зрачки. Это их постоянное напряженное усилие таило что-то опасное, угрозу. Рюха был страшноват. Но, может, тем и надежнее, победительней в борьбе с общим врагом. Он привел с собой ватагу огольцов, вывалившихся из черных, еще при царе закопченных фабричных каморок «Явы». С дружиной, пополнившейся нашими ребятами, он смог теперь свести давние счеты с «рябушинскими».

Теперь противник был не раз контратакован, и драки вскоре прекратились.

В ту зиму Рюха появлялся в нашем дворе всегда на коньках, как на движущемся постаменте, — на настоящих, на гагах. На них же водил в атаку.

Установилось перемирие, и мы опять обогревались у батареи в нашем «зимнем клубе» в седьмом подъезде, и Алька не отказывалась петь. Здесь мы меняли друг у друга фантики или просто валяли дурака. Заглядывал сюда и Рюха.

Однажды затеяли тут игру в салочки. Увертываясь от водившего, я поскользнулась на кафельном полу и, падая, едва удержалась ладонью об пол. В то же мгновение мою руку прижал к полу железный конек. Я подняла голову — из-под надвинутой на брови черной детской ушанки, из щелочек со всем напряжением беспощадности, с лютым торжеством силы корежились темные зрачки.

Я не выдернула руку, да это было бы и невозможно, только изувечиться. Всего несколько секунд. Из указательного пальца пошла кровь, и Рюха отпустил руку, отошел. Палец зажил, на нем на всю жизнь осталась метина — рубец от Рюхиного конька.

С войны Рюха вернулся инвалидом — без ноги. Проходя мимо большого жилого дома, который выстроила рядом с нашим фабрика «Ява», я постоянно видела его в подворотне в оживленной компании таких же, как он, бедолаг. Лицо его вытянулось, скулы спали, открылись черные глаза. Он меня не узнавал, да и не видел. Там шло яростное, неиссякавшее, согретое тут же распитой водкой общение людей, опаленных войной. С годами компания редела. Деревяшку сменил у Рюхи протез. Иногда его можно увидеть на костылях с подоткнутой пустой штаниной.

От первого посещения тети Эсфири решительно ничего не запомнилось. Только сам путь к ней на саночках под медвежьим пологом. Нарядный широкозадый извозчик в насборенном тулупе. Белая, белая Москва, вся в снегу, сверкающем уютными огнями вечернего города.

Знаю понаслышке, от родителей, что мы тогда побывали в гостях у тети Эсфири. Но вроде и не было этого, а только путь от Тверского бульвара куда-то на край города — прелесть и праздник езды нескончаемой…

Став школьницей, я в первые же зимние каникулы была отправлена погостить к тете Эсфири — долгим трамвайным путем, каким она добиралась от нас с Ленинградского шоссе к себе. Где-то за Даниловским рынком — деревянный купеческий особняк с забитой парадной дверью. Вход со двора по черной лестнице через кухню, заставленную некрашеными столами, с колотящейся струйкой свернутого крана, под которым умывается вся квартира. Коридор, по нему прогуливается взад-вперед бухгалтер Николай Алексеевич, выломившийся из служебной повседневности в отпуск на Рождество. Окно в коридоре, у которого он простаивает, глядя на дворик, заметенный снегом, на торчащую из снега голубятню.

Огромная комната тети Эсфири: лепные амуры на потолке, старинный, из Витебска, умывальник с мраморной доской, фигурным краником; ширма, полуотделяющая его вместе с кроватью.

Когда тетя Эсфирь возвращается с работы с Канатчиковой дачи душевнобольных в комнату, прибранную приходящей два раза в неделю женщиной, она, раздевшись за ширмой донага, плещется в большом тазу, ополаскивается под умывальником, надевает накрахмаленный, выутюженный ситцевый халат и ложится на кровать отдохнуть. И во всех комнатах, у разных людей — тоже, мне кажется, дрема.

Николай Алексеевич подкарауливает меня в коридоре, чтобы подманить к окну. Мы застываем, глядя на пухлый снег, на покосившуюся голубятню. Все неподвижно. Только воробьи вдруг стайкой присядут на вытоптанную от входной двери к воротам стежку и тут же вспорхнут. И опять все неподвижно. Как это непохоже на привычные мне картины.

Николай Алексеевич не покидает коридор. У него по-детски голубые глаза. Он чисто выбрит. Волосы еще не седые, будто подготовившиеся седеть, аккуратно разделены пробором по темени. Он в пиджаке, в жилетке под ним, при галстуке. Мерно и легко прохаживается, наполненный ожиданием чего-то. Но чего? Здесь же ничего не происходит. Какая-то сонная праздность окраинности.

Но вот что-то достигает слуха Николая Алексеевича, и он вприпрыжку — обратно к окну. Неподвижный маленький дворик неузнаваем. Снег мигом вытоптан валенками. Голубятня пошатывается под забравшимся на нее пареньком. Улюлюканье, свист, хлопки вслед запущенной голубке.

Николай Алексеевич в азарте подскакивает у окна, машет руками, счастливо смеется. Ради этих минут, этих переживаний болельщика он терпеливо часами ходит по коридору.

Вечером тетя Эсфирь садится к письменному столу, заполняет тетради наблюдениями над своими пациентами или листает записанное. Называется такая тетрадь — дневник. Под настольной лампой нежная кожа ее лица лучится. Мягкие каштановые волосы, свернутые в пучок, заколоты по-старомодному высоко на затылке. Эти уютные часы я — за чтением. Потом — ужин, вечерний чай. И нередко — стук в дверь, ведь телефона нет. И без спроса появляется кто-либо чужой, взрослый — бывший душевнобольной ребенок, приезжающий на окраину города навестить врача своего ненастного детства, пожаловаться на семейную жизнь или испросить ее строгого совета. На все случаи жизни. Возможно, одна из толстых тетрадей, что убористо стоят на подвесной полке над диваном, где я сплю, содержит повесть о его детстве, лечении и избавлении.

В отсутствие тети Эсфири я коротаю время в наушниках. Слушаю радио. Но меня больше занимает комната, в которой я нахожусь. Корешки толстых тетрадей на полке над диваном, с надписью «дневник». На стене — нечто вроде картины — искусно сплетенные матерью тети Эсфири узоры из своих волос и всех оттенков волос ее девяти сестер — трогательное рукоделие моей прабабушки, не прозревавшей, что в грядущем веке локоны ее соплеменниц будут отрезать не на память, не на вечную близость, а для набивки матрацев.

Но особенно занимал мое воображение черный сундук. Само собой, сундуки были в каждой семье. Не принято было ничего выбрасывать, лишнее складывали. Но этот маленький, невместительный черный сундук был словно хранилищем тайны.

Так невнятно тянулись мои каникулы между полкой с «дневниками», картиной, сундуком. Зачем я здесь? Чтоб тем острее помнить, как через много лет лжесвидетельством подговоренной медсестры тетю Эсфирь обвинили в том, что она засыпает на ночных дежурствах и, значит, стара исполнять свои обязанности врача.

Тогда на пенсию не выходили. Пенсии фактически не было. Да и оставить свое место врача по этому наглому, унизительному навету гордой тети Эсфири, врачу милостью Божьей, старых заветов и закалки, было нестерпимо. Едва ли кто мог бы в то время — борьбы с космополитизмом и «заговора врачей-убийц» — унять ее гонителей. Ее побивали камнями поношения. Такое случалось. Спасти побиваемого, отвести удар могло лишь чудо, подобное евангельскому. И оно свершилось на этот раз.