Дмитрий Донской - Бородин Сергей Петрович - Страница 26
- Предыдущая
- 26/83
- Следующая
– А зачем?
– Баб под мышками щекотать.
– Ой, срамной какой!
А не уходила, присматриваясь к его лицу.
– Аль во сне меня видела?
– Запамятовала.
– Увидала б, запомнила.
– Вот пристал!
А все смотрела карими тихими глазами.
– Была б ты моей бабой, каждый бы день тебя бил!
– А с чего!
– Чтоб на чужих мужиков не заглядывалась.
Вдруг слезы выкатились на ее лицо, рот приоткрылся; она сжала в руках свою голову и села на землю:
Новгородец оставил работу, Кирилл наклонился к ней:
– Ну,дура!
– Как мне теперь быть, может, уж и нет его!
– А он там, что ль?
Она покачала головой, глотая слезы:
– Там.
Кирилл твердо сказал:
– Вернется!
– Ой, откуда ты знаешь?
– Слыхал.
– А то что ж мне, одной-то. Разве жизнь?
Кирилл еще раз сказал:
– Не плачь: вернется.
Она недолго подумала:
– Ну, пущай.
Кирилл сказал:
– А у меня никого нет. Некому и поплакать будет.
– Нехорошо! – осудила коломянка.
– Да ты с земли-то встань. Изваляешься!
– А кому до меня дело? Поспею, встану.
– Ну, сиди.
Ей, видно, не хотелось уходить. А Кириллу уж и не хотелось без нее оставаться: Тимоша с Топтыгой сгинули, а в корчме у каждого своя тоска, на другого недостает жалости.
В этот день всем хотелось быть вместе, все поведывали друг другу свои горести. Всяк в разговор лез. Всяк разговор стал достоянием Коломны.
Стричься сел, все любопытствуют, – словно один за всех голову на плаху кладет:
– Испакостил бороду!
– А кудревата была, окладиста, – сказал козлобородый шорник.
– На чужой каравай рот не разевай, – ответил Кирилл.
Этот ответ козлобородому шорнику не по сердцу пришелся.
– Все одно татары голову-то снесут, на бороду не глянут.
– Какие такие татары, козел?
– А как ты меня назвал? – Видно, слово Кирилла попало не в бровь, а в глаз.
Подстриженный Кирилл встал во весь рост.
– Ты, козел, уж не татарами ль подослан народ стращать? За эти слова…
Козлобородый исчез. Кто-то благодушно угадал:
– Спужался!
– Татарский хвост. Держи его! – крикнул Кирилл.
Кто-то в толпе подхватил:
– Держи!
И когда народ отвернулся, увлеченный ловлей, Кирилл подошел к бабе.
Она уж горевала:
– Поймают окаянного?
– А как тебя звать-то?
– Домной.
– Я мнил – Коломной.
– Норовишь обсмеять?
– Ты постой, не уходи.
– А на что ты мне?
– Порты зашить.
– Неохота домой идтить.
– А что?
– Пуст дом.
– А дети?
– Прибрал бог. – Еще будут.
– А ныне-то пуст.
– Все об муже сохнешь?
– Ну его!
– А что?
– Да ну, пойдем! Зашью.
Она его повела в слободу. Сердце Кирилла заныло. Улица заросла травой, мирно вились тропинки. Гусята жадно, большими глотками рвали пушистые ростки ромашки. На такой вот улице, где-то здесь, недалеко-от колодца, Анюта хоронится в ветхой хоромине. Может, и в Коломну-то лесами шел, и в лесах изловчался, только б пройти этой улочкой, глянуть на колодец и снова навеки сгинуть в лесной тьме. Домна остановилась у своей калитки.
– Нет, – сказал Кирилл, – недосуг сейчас. Другой раз.
– Чего ж вел?
– Другой раз приду.
– Подь поснедай.
– Другой раз, Домна.
– Заладил. Не пойду домой одна!
– Я тебе муж, что ли?
– А чего ж мне дома одной сидеть?
Нежная тоска сжала его дыхание. Пусть бы хоть она вот так звала и вела домой… Всю жизнь без семьи, без дома. В дорогах, в труде, в обидах рос. Рос до бороды. Одиноко, неласково. Сварливый бабий попрек Домны неожиданно приласкал его, как, может быть, ни одна ласка не смогла бы пригреть. Не попрекнула бы, если б не нужен ей был.
– Ну, покорми, что ль.
Они вошли в низкую дверь. Потолок покосился и навис.
Кирилл сел у двери за стол. Домна заспешила у печки.
– Чего ж сел? Скинь одежу-то. Ноги-то разуй.
Как сразу свободно и хорошо стало.
Она села рядом, и они похлебали варева из одной чашки.
Кирилл смотрел на ее худощавую смуглую руку, лежащую на столе, и положил на эту руку свою ладонь.
Но Домна отодвинулась:
– Ой, нет!
– А что?
– Не венчаны.
– А ты попробуй.
– Смотри, сгоню.
– А повенчаться хочешь?
– Думаешь, он не вернется?
– Не знаю.
– А ты говорил: вернется.
– Не знаю.
– Ой, пожалей меня.
Он погладил ее по голове неловкой рукой. Потом обхватил и прижал к себе. Но она отбилась.
– Сгоню! – Поправив сарафан, встала. – Ну, что чинить? Сымай.
Он вдруг поднялся.
– Не надо.
В пояс поклонился ей:
– Благодарствую, Домнушка, за хлеб-соль.
– Не взыщи.
Не сводя с него глаз, она стояла посередь избы. Он пригнулся, пролезая в дверь, и не услышал за собой ее шагов. Стоя за дверью, он обернулся и увидел ее на том же месте.
– Чего ты? – спросила она.
– Так, взглянул.
– Слышь-ка!
– Ну?
– А ежли – женишься?
– Ежли что?
– Ежли его убьют.
– Не знаю.
– Ну ступай. Да дорогу ко мне запомни.
– А зачем?
– Ежли его убьют…
– Ладно.
Туман как будто редеть стал. На тесовых крышах густыми пятнами зеленел мох. На берегу Оки горбились бани. По дыму, сочащемуся меж тесовин в крыше, видно было, что бани топятся.
В предбаннике было людно, трудно пробиться. Одетые и голые теснились, слушая парня, которого посылали разузнать новости.
– А на торгу, – рассказывал он, – татарина поймали. Вот истинный бог!
Сам видел!
– Кто ж таков?
– А Сысой-шорник. Вот кто!
– Вот сучий сын! Кто б мог подумать? – удивился хилый голый старик, прикрывая веником срам.
Кто-то переспросил:
– Сысой? Ух и язва был!
– Татарин! – объяснил поп. – Они все злы на христиан.
– А попов татары милуют, – ответил Кирилл, – знать, за христиан не чтут!..
– Ох, я тебя за эти слова…
– А что? – спросил Кирилл, трогая рукоять кинжала.
– Да слова как слова! Что в них такого? Благослови тя бог! – ответил поп.
– Ну ин и добро, что заспешил: мне место ослобонилось! – одобрил Кирилл.
– Да он что-то забыл помыться. Только было раздеваться сел! – сказал банщик.
– Звонить побежал.
– Чего?
– О поимании супостата Сысоя благодарственный молебен служить.
– А! – догадался банщик.
Едва вошел в парню, тело запахло лесом, смолой, дегтем и ладаном, пока не домылся до нежного аромата тела.
Кирилл хлестал себя веником, и кожа зарозовела, заблагоухала березой.
А парня пахла дымом и сыростью, мутная склизь текла со стен, и скамья, на которую сел, осклизла. Но он лил на себя воду, воду Оки, реки, на которой жила Анюта.
"А может, и она теперь тревожится? Куда ей идти, если и впрямь побегут из города?"
Он вышел в застланный свежей соломой предбанник, напился воды из ушата. И оделся.
Пока он мылся, прояснело. К западу текли низкие облака, и в прорывах темнела густая синева августовского неба. Но, как ни зорко вглядывались коломяне в заокские дали, дорога оставалась пустой, не было вестей от войска, словно никого и не было там, за сизыми шеломами лесов. Это был час, когда Бегич перешел Вожу.
Глава 14
ВОЖА
Бегич смотрел вдаль: все туман и туман! Сырой холод вставал с земли.
Орда вставала. Воины вскакивали на коней; сотня за сотней мчалась вперед по его слову. Они внезапно появлялись и тотчас исчезали в тумане, словно их поглощал воздух.
- Предыдущая
- 26/83
- Следующая
