О Жизни Преизбыточествующей - Арсеньев Николай Сергеевич - Страница 59

С одной стороны софистическими ухищрениями уничтожается нравственная ответственность за ряд сознательных нарушений, во имя своих житейских интересов, основных заповедей Евангелия. Давать милостыню из своего излишка, говорится в Слове Божием. Но что есть излишек? Расходы, нужные для поддержания моего престижа в свете — столько–то слуг, карет — являются ли они ненужными, от которых следует отказаться или которые можно бы сократить? А если это может повредить моему положению в свете? Если так подойти к вопросу, то излишка у самых богатых, даже у королей, не окажется, ибо самая большая роскошь полезна с точки зрения положения в свете. Стало быть, заповедь о милости может быть легко обойдена. Заповедь о воздержании? — Можно есть сколько хочешь, и пить сколько хочешь — до пресыщения «Estil permis de boire et manger a son soul sans necessite et pour la seule volupte? — Oui certainement selon notre Pere Sanchez, pourvu que cela ne nuise pas a la sante, parce qu’il est permis a Tappetit naturel de jouir des actions qui lui sont propres». [392] Грех разрешается, оправдывается, если софистически «направить намерения» на какое–нибудь само по себе невинное и безразличное обстоятельство. Значит, конструируется искусственная, мнимая правота при моральном оправдании или, по крайней мере, извинении обмана, похищения чужого добра, невоздержания, лжи, даже убийства. Бог и Закон Правды получает поучительный жест, поклон, благочестивую формулу, князь мира сего получает остальное — самую суть поступка. Это делается под соусом «направления намерения».

С другой стороны истинная внутренняя жизнь, постоянная внутренняя направленность на Бога признается излишней. Любовь к Богу нужна ли? и «как часто»? Одни говорят, достаточно любить Бога по большим праздникам, другие — раз в год, третьи — раз в жизни, перед смертью.

Паскаль здесь не выдерживает уже позиции своего внимательно–наивного выслушивания и выспрашивания, соединенного с тончайшим юмором, здесь в конце Х–ой «Provinciale» его негодование прорывается. Как, вы отменили Заповедь Божию ради предания человеческого! Самый центр, самый стержень всей духовной жизни, без которого все остальное, все подвиги, все добродетели — ничто, любовь к Богу вы признали ненужной. Горе вам, вожди слепые! Куда вы ведете доверяющий вам народ, куда вы ведете Церковь Божию? — Так можно вкратце суммировать смысл этой негодующей заключительной речи (ибо ею заканчивается разговор Паскаля с казуистом; остальные 8 провинцальных писем придерживаются уже другого плана).

… On attaque la piete dans le coeur, on en ote Tame qui donne la vie; on dit que Г amour de Dieu n’est pas necessaire au salut… Voila le mystere d’iniquite accompli [393].

— Завершена тайна беззакония! А в 14–ом письме читаем по поводу того, что можно, согласно некоторым казуистам, убивать свидетелей, свидетельство которых могло бы опорочить собрание духовных лиц: «Ou en sommesnous, mes Peres? Sont–ce des religieux et des pretres qui parlent de cette sorte? Sont–ce des chretiens? Sont–ce des Turcs? Sont–ce des hommes, sont–ce des demons?» — «Где мы, о мои отцы? Говорят ли это духовные лица? священники? вообще, христиане ли это говорят? или, вернее, демоны?»

С волнением читаешь эти Письма. Это — борьба оружием правды и негодование против сильной партии, в распоряжении которой были огромные рессурсы и поддержка власть имущих. Цитаты точные (много поколений после Паскаля их проверяло). Они не искажены нигде, нигде их смысл не изменен, не подменен; кое–где есть сокращения и конденсация. Конечно, эта тенденция — снижение нравственного требования — не характеризует деятельности всех членов тогдашнего иезуитского ордена, среди которых было много и праведных и святых, но она характеризует путь, по которому он шел в середине 17–го века в лице ряда своих представителей (впрочем, не все казуисты, цитированные Паскалем, были как указано иезуитами, но они задавали тон) — для приобретения и умножения своего влияния. Для этого нужно было пойти навстречу греху — не обличая грозно и прощая затем, требуя прежде всего искреннего покаяния и с любовью принимая кающихся, а снижая нравственный диапазон, применяясь к настроенности себялюбивых и сластолюбивых светских людей, не желающих ни каяться, ни изменять своей жизни со всеми ее греховными привычками и светским предубеждением. Капитуляция проповедников Слова Божия перед Маммоной.

Впечатление от «Провинцальных писем» было потрясающее. Через два года после их выхода в свет парижские кюре осудили практику казуистов, а через 20 лет — в 1679 году — многие из доктрин казуистов были осуждены Папским Престолом.

«Провинциальные письма» были жесточайшим ударом по авторитету и репутации иезуитского ордена, но это было не только актом защиты правды и нравственного закона, но и величайшей услугой, оказанной всему христианскому миру и Католической Церкви, более того, самому иезуитскому ордену. Тяжелое нравственное потрясение, уменьшение его престижа (а в 18–ом веке и ряд гонений, которым он подвергся в большинстве стран Европы) помогли иезуитскому ордену преодолеть опасный соблазн, увлекавший его по пути слишком большого приспособления и обмирщения, и очиститься духовно. Теперь он часто являет примеры чистого и мламенного служения Правды Божией, Высокой праведности христианской и истинного христианского подвига и служение любви.

Для нас же, через 300 лет после этих событий, «Провинциальные письма» не только памятник тонкого остроумия и изумительного, то исполненного юмора и диалектической игры, то бурного, дышащего пафосом красноречия, но и памятник борьбы за правду. Один или почти один (только группа друзей стояла за него), без могущественных союзников, без достаточных материальных средств, он начал борьбу и победил: во имя нравственного закона.

Но Паскаль нам еще гораздо ближе в своих «Мыслях». Здесь он нам особенно близок. Это — плод всей его краткой 39–летней жизни, и здесь печать его гения сияет особенно ярко. Это — не писательство, это — свидетельство, это — почти что крик, это — внимательное и полное добросовестности (и ужаса) рассмотрение и изучение того, что для нас всего важнее. Это тонкий и беспощадный анализ самой ткани жизни, ткани человеческого бытия.

Человек затерян. Он — маленькая точка среди моря охватывающей его бесконечности, среди двух окружающих его бесконечностей — бесконечности вверх и бесконечности вниз. «Tout се monde visible n’est qu’un trait imperceptible dans l’ample sein de la nature. Nulle idee n’en approche. Nous avons beau enfler nos conceptions au dela des espaces imaginables, nous n’enfantons que des atomes, au prix de la realite des choses. C’est une sphere infinie dont le centre est partout, la circonference nulle part … Que l’homme … se regarde comme egare dans ce canton detourne de la nature; et que, de ce petit cachot ou il se trouve loge, j’entends l’univers, il apprenne a estimer la terre, les royaumes, les villes et soimeme a son juste prix. Qu’estce qu’un homme dans Finfini?  [394]

А если взглянуть по линии «нисходящей», раскрываются в бесконечно малом новые бесконечные миры — «une infinite d’univers, dont chacun a son firmament, ses planetes, sa terre» «бесконечность вселенных, каждая из которых имеет свой небосвод, свои планеты, свою землю» — а в каждой точечке, в каждом «клеще» (ciron) этой новой «земли» раскрываются опять бесконечные пространства и мироздания, и солнечные системы, и планеты, земля, а на ней опять «клещи» и так далее без конца. Мысль человека теряется, путается между двумя этими безднами, «entre ces deux abimes de Tinfini et du neant, il tremblera dans la vue de ces merveilles» (между этими двумя безднами, бесконечности и небытия, он будет потрясен при виде этих чудес).

Но что более страшно, еще более остро и болезненно касается нас, это всеобщее ускользание. Все проходит, несется в каком–то потоке и мы вместе с ним. Самая ткань жизни составлена из преходящести. Даже мысли свои мы «теряем», они ускользают от нас иногда прежде, чем мы смогли сформулировать их. Но это даже поучительно, поучительнее, чем сама «утерянная» мною мысль: ибо это напоминает мне о моей слабости и моем ничтожестве. — «En ecrivant та pensee, elle m’echappe quelquefois; mais cela me fait souvenir de та faiblesse, que j’oublie a toute heure; ce qui m’instruit autant que та pensee oubliee, car je ne tends qu’a connaitre mon neant». [395]