О Жизни Преизбыточествующей - Арсеньев Николай Сергеевич - Страница 13

Мы становимся участниками Его новой жизни, действующей в нас, если мы становимся — внутренно и мистически — участниками Его живительных и благословенных страданий, если внутренно «пригвождаем» ко Кресту ветхого нашего, узко–самолюбивого и эгоцентрического человека. Мы становимся тогда «един дух» с Ним. Что может быть ближе? Бог уже не только близкий, милосердный Помощник, а — Тот, Кто постоянно соприсутствует нам, соединяет нас с Собой, преображает нас, так что мы становимся живыми ветвями на Нем — Божественной Лозе, членами Тела Его, собратьями и сонаследниками Сына Божия, участниками Его послушания и Его славы, единения с Ним в постоянном сознании своего ничтожества, своего несовершенства, своей бедности. Но в Нем уже теперь и богатство и избыток, и сила эта, покоряющая, преображающая, захватывающая нас, называется: любовь Христова. «Любовь Христова объемлет нас, рассуждающих так: если один умер, то все умерли. А Христос за всех умер, чтобы живущие уже не для себя жили, а для Умершего за них и Воскресшего» (2 Кор. 5. 14–15). И мы все, объединенные в одно Тело Христово, «растем возрастом Божиим (Кол. 2.19).

Мы видели: христианский религиозно–мистический опыт соединяет в себе трансцендентность с имманентностью — «максимум» трансцендентности с «максимумом» имманентности. «Вечная Жизнь», которая пребывала у Отца, открылась нам и мы видели и свидетельствуем, ибо мы видели Его, Который есть Вечная Жизнь, и рассматривали своими глазами, и уши наши слышали, и руки наши осязали, трогали Его. Слово Божие «вселилось в нас — обитало с нами», Слово стало плотию, и мы видели, своими глазами, славу Его. Сияние славы Отчей и близость к нам — соединяются в лице Иисуса Христа. Если мистическому опыту — всякому — свойственно до известной степени соединение этих двух черт, этих двух, казалось бы, противоположных переживаний, — ощущения трансцендентности, безмерного, недосягаемого величия Бога (и своей малости перед Ним), и, вместе с тем, ощущения захватывающей, покоряющей близости Божественного, то в совершенно исключительной и неповторимой степени соединяются они в христианстве. Ибо здесь и трансцендентность и близость Божия раскрылись в историческом факте, в историческом Лице. Слово Божие действительно стало плотию, стало братом нашим, вошло в нашу земную, историческую жизнь, и мы трогали Его нашими руками, и это было и есть: Вечная Жизнь!

Эти отдельные «лучи», отдельные «аспекты» Божественного воспринимались, однако, нередко в истории человечества в разрозненном и вместе с тем в искаженном виде. Есть ряд религиозных миросозерцаний и мироощущений, где восприятие имманентности господствует, и настолько, что теряется идея святости Божества, вознесенности Его над миром. Божество всецело отождествляется с миром, с различными фазами и перипетиями его судеб. Оно раждается из мирового яйца (так, напризмер, в космогонии древне–греческих орфиков), оно растерзывается на куски в лице молодого бога Диониса, чем, согласно богословию тех же орфиков, обозначается и объясняется греховная множественность предметов и явлений мира. Особенно в первобытном культе Диониса, в его диком экстазе ярко выразилось пантеистическое восприятие Божества. Оргии Диониса, совершавшиеся в давне–греческие времена, задолго до рассвета антично–греческой культуры 5–го и 6–го веков, в ущелиях и на вершинах Киферона, были праздником восстановления, пробуждения жизненных сил природы, праздником возвращения весны. Ликовали все звери и вся растительность. Из коры дубов капали мед и молоко, из недр земли, где ударял о землю тирс (увенчанный плющем жезл) вакханок, струились источники вина. Люди и звери участвовали в одном огромном хороводе преизбыточествующего веселия. Молодые матери, бросавшие в диком исступлении свои дома и семьи, прижимали к набухшим молодым грудям сосунков лани или маленьких волчат. Это был буйный подъем жизненных, природных — животных сил, затемнявших сознание, заливавших своими волнами чувство нравственной ответственности в человеке. Человеческая личность терялась, становилась лишь всплеском, лишь несущейся струйкой, каплей в буйном потоке живоносного, экстатического веселия. Поклонниками и поклонницами Диониса разрывались на части молодые козлята или бычки (а иногда, согласно древним легендам, и люди) и тут же пожиралось их еще дымящееся, кровавое мясо. Это была религия дикого разгула природных, стихийных сил, «пес plus ultra» имманентности. Божество снижалось до стихии, становилось ее рабом, рабом вечно повторяющегося круговорота ЖИЗНИ И смерти («колесо бывания» трохоч ttj<s уегеаеоуч). Когда каждую весну Дионис возвращался к своим поклонникам в обновленной жизни, то для того, чтобы снова и снова быть растерзанным на куски, воплощая в себе эту постоянную, неизменную и лишенную конечного смысла драму возрождения и умирания природных сил.

Более бесстрастный и нравственно возвышенный характер носил пантеизм в Индии, как мы его видим запечатленным в Упанишадах. Разгадка проблемы мира дана в словах: «tat tvam asi» — «это — ты!» Весь мир есть только проявление одной божественной сущности — божественного Атмана («Самость» всего существующего). Ничего, кроме него, в действительности не существует. Познать это значит достичь избавления.

Стоики, одно из самых распространенных философских направлений эпохи эллинизма и римской империи, отождествляли божество с душой или огненной субстанцией мира, сливали его с миром.

С другой стороны, мы знаем ряд философских и религиозных течений и верований, где с особой, иногда односторонней силой подчеркивалась сверхмирность, потусторонность, исключительная трансцендентность, недосягаемость Божества. Таковыми являются, например, воззрения многих античных платонизирующих религиозных мыслителей 1–го и 2–го и 3–го веков нашей эры. Платоновский высший Бог, как о нем говорят, например, Апулей, Максим Тирский, Келье (писатели 2–го века) так отдален, так недоступен, познанию и молитвенному общению, что остается пустое место между Небом и Землей, и в это пустое место вливается культ «демонов», столь распространенный даже в философски–просвещенных кругах античного языческого мира, особенно первых четырех веков по P. X., культ демонов, главными теоретическими обоснователями и защитниками которого являются уже названные нами платонизирующие античные богословы: Апулей, Максим Тирский (2–го века по P. X.) а также Плутарх (1–го века по P. X.) и позднейшие неоплатоники (особенно Порфирий и Ямвлих). Ибо бледное, безличное, исключительно трансцендентное, философски–абстрактное божество платонизирующих философов и богословов не могло удовлетворять душу, искавшую живого общения с живым Божеством и обратившуюся поэтому за поисками такого более яркого, более жизненного представления о божестве к самым грубым и суеверным проявлениям народной религии, вылившимся в культе демонов последнего периода античной культуры [89].

И в религиозном опыте Ветхого Завета — мы уже отчасти видели — часто аспект недосягаемой сверхмирности, абсолютного и неисследимого всемогущества Божия, трансцендентности и потрясающего, страшного, испепеляющего величия Его подчеркивается с особой силой и часто господствует. Пред Ним трепещет вся тварь, пред Ним трепещут все силы небесные и все бездны, основания земли содрогаются от гнева Его; Он говорит, и созидается тварь, и обновляется лицо земли; «— отымает дух Свой, и исчезнут и в персть свою обратятся». Как понять советы Его и планы Его? «Как небо далеко от земли, так и мысли Мои от мыслей ваших», говорит Господь. Только послушно, в трепете и смирении склоняться пред Ним остается твари. Ибо никто не может узреть Его и остаться живым. И как можем мы считаться с Ним и просить у Него отчета и объяснения? Разве мы сильнее и мудрее Его? На этом убеждении — о «неисследимости» и «недомысленности» Его — построена книга Иова. Но в том же опыте религии Ветхого Завета звучат — мы это также видели и с этого мы начали все изложение настоящей главы — тона близости, снисходящего милосердия, ощущения спасающей десницы Божией: «Если я пойду посреди сени смертной, не убоюся зла, ибо Ты со мною еси». «Кто мне на небе? С Тобою мне ничего не нужно на земле.»: Истаевает душа моя и плоть моя. Бог — твердыня моя и часть моя во век». В той же главе 40–ой пророка Исаии, в которой, как мы видели, говорится о ничтожестве всей твари пред величием Божиим, читаем, например: «Как пастырь, будет Он пасти стадо Свое: агнцев будет брать на руки и носить на груди Своей, и водить дойных» (40,11). А в главе 42–ой, после грозных слов о грядущем суде над землею и опустошении ее: «…. буду разрушать и поглощать все. Опустошу горы и холмы и всю траву их иссушу; и реки сделаю островами и иссушу озера» (14–15), мы читаем далее: «… И поведу слепых дорогой, которой они не знают, неизвестными путями буду водить их; мрак сделаю светом перед ними и кривые пути прямыми. Вот что Я сделаю для них и не оставлю их» (42.16). Итак здесь одновременно говорится о страшном, потрясающем Его величии, невыносимом для твари, о гневе Его, потрясающем основы нашего бытия и о бесконечном снисхождении Его милосердия к нам, как близкого, милующего Бога, ведущего за руку слепых среди мрака и несущего немощных и слабых на груди Овоей, как пастырь несет на груди беспомощных, слабых ягнят. Ибо — мы видели — в истинном, более глубоком познании Бога обе эти черты: превозмогающего величия и трансцендентности и — снисходящей близости, неразрывно связаны и неотделимы друг от друга.