Опыты научные, политические и философские (Том 2) - Спенсер Герберт - Страница 55

I spear'd him with a jest

как прекрасный пример содержащегося в данной поэме богатства. В следующем отрывке из "Освобожденного Прометея" Шелли широко воспользовался силой метафоры:

Мне казалось, что мы шли через полянку,

Когда только что забрезжиласъ серая заря,

Бесчисленные густо-белые перистые облака

Бродили плотными стадами вдоль гор,

Нехотя пасомые ленивым ветром.

Это последнее выражение отличается меткостью, с которой поэт подметил главную характеристичную черту картины, и сразу приводит мысль к желаемому представлению.

Но метафора может быть с выгодой употреблена только при том условии, чтобы она была проста и могла пониматься по одному намеку. Понятно, что при темноте в ее смысле или в способе ее приложения никакой экономии не может представиться. Поэтому, когда встречается сложное сравнение, надо прибегать к подобию или к одной из посредствующих фигур, каковы аллегория и сложная метафора.

Оставляя в стороне все, что можно было бы сказать по поводу гиперболы, олицетворения, апострофа, заключим наши соображения следующим замечанием Общее правило, принятое нами, состоит в том, что при равенстве всех других условий сила всякой формы речи увеличивается в обратном отношении ко времени и умственным усилиям, которых она требует от слушателя. Применения этого общего начала были приведены в нескольких пояснениях; мы показали, что относительное достоинство двух родов выражения какой-либо идеи определяется продолжительностью умственного процесса, необходимого для усвоения идеи при каждом из этих родов выражения. Но мы привели примеры, подтверждающие эти положения только отчасти; мы не привели ни одного, где бы они подтверждались вполне. Подобный пример представил бы нам фразу крайне напыщенную. Но что такое напыщенность, как не слишком сильное выражение для той идеи, которую оно заключает в себе? Все, что можно основательно заключить из этого, это то, что только в весьма редких случаях и исключительно в фигуре восхождения (Climax) должны соблюдаться все условия такого наиболее действительного построения.

Переходя к более сложному применению исходной доктрины нашей, должно заметить, что не только в деле построения фраз и употребления фигур речи сбережение умственной энергии слушателя является основанием силы, но что и в выборе и распределении меньших образов, из которых должно построить какую-нибудь пространную мысль, можно проследить то же условие эффекта Выбрать из описываемых чувств, сцен или событий те типические элементы, которые влекут за собой много других, и, таким образом, сказав мало, но внушив многое, сократить описание - вот тайна искусства производить живое впечатление. Отрывок из поэмы Теннисона "Мариана" прекрасно поясняет это:

Целый день в дремавшем доме

Дверь скрипела не петлях;

У окна жужжала муха; мышь

В подполье сгнившем то пищала,

То озиралася сквозь щель.

Отдельные обстоятельства, обозначенные здесь, ведут за собой многие связанные с ними и свойственные им представления. Когда мы одни, скрипучая дверь нам кажется более навязчивой, нежели когда мы заняты беседой с друзьями. Жужжание мухи в окне редко привлекает наше внимание, иначе как когда в доме все тихо. Покуда люди двигаются в доме, мыши обыкновенно молчат, и, только когда восстанавливается совершенная тишина, решаются они выглянуть из своих норок. Таким образом, каждый из упомянутых фактов, предполагая многие другие, вызывает их с большей или меньшей ясностью и напоминает нам чувство печального одиночества, с которым они связаны. Если б все эти факты были подробно описаны, а не просто внушены, внимание было бы так раздроблено, что впечатление грусти было бы очень слабо. Точно так и в других случаях. В выборе сложных идей, равно как и в выборе выражений, должно иметь одну цель: передать наибольшее количество мыслей в наименьшем количестве слов.

Этот же принцип может, в иных случаях, быть с успехом проведен еще далее, косвенно внушая какую-нибудь совершенно отдельную мысль в придачу к выражаемой. Так, например, говоря: "Голова хорошего классика так же полна древних мифов, как голова служанки полна историй о привидениях", мы, кроме утверждаемого факта, очевидно, высказываем еще мнение о незначительной ценности классических познаний; и так как это подразумеваемое мнение познается гораздо прежде, нежели его успели бы выразить словами, то от пропуска его приобретается выгода. В других случаях, напротив, большее впечатление достигается путем явного опущения. Значение подразумеваемой, но пропущенной мысли совершенно очевидно. Прекрасный пример имеется в сочинении Герои и героическое в истории. Описывая, как Бернс был предан во власть досужему любопытству аристократии (lion-hunters), людей, которые искали лишь случая повеселиться и приходили, чтобы доставить себе маленькое развлечение, между тем как "жизнь героя разменивалась на их удовольствия", Карлейль приводит следующую параллель:

"Рихтер рассказывает, что на острове Суматре существует особая порода жуков-светляков: их насаживают на острие, и они освещают путь в ночную пору. Лица, пользующиеся известным положением, могут путешествовать таким образом при достаточно приятном мерцании света, что не мало веселит их сердца. Великая честь светлякам! Но...".

Прежде чем мы рассмотрим, не объясняет ли указанный нами закон эффекта превосходства поэзии над прозой, необходимо обратить внимание на некоторые дополнительные причины силы выражений, причины, о которых мы еще не упоминали. Собственно говоря, это не дополнительные причины, а скорее второстепенные, происходящие от тех, которые мы уже определили. Во-первых, мы можем заметить, что умственное возбуждение быстро порождает употребление тех форм речи, на которые мы указали как на самые эффектные. "Вон его!", "Долой его!" - суть естественные выражения разгневанных граждан при нарушении порядка на митинге. Мореплаватель, описывая ужасную бурю, которой он был свидетелем, может постепенно дойти до выражений: "Веревки крак, и мачта бухнула". Удивление часто выражается фразой: "Виданное ли это дело!". И все эти фразы, нужно заметить, построены по прямому типу. Далее, всякий знает, что люди в раздраженном состоянии склонны к фигурам речи. Негодование простого народа изобилует ими. "Животное", "скотина", "головорез", "висельник" - эти и подобные им метафоры и метафорические эпитеты сразу напоминают уличную ссору. Далее можно заметить, что чрезвычайная краткость есть другая характеристическая черта страстного языка. Фразы обыкновенно не окончены-, частицы пропускаются, и часто о главных словах приходится догадываться по связи. Восхищение не выражается правильным предложением: "это прекрасно!", а одним только восклицанием: "прекрасно!". Если, читая письмо какого-нибудь юриста, человек скажет: "гнусная ракалия!" - значит, он рассержен; выражение же "это гнусная ракалия" предполагает сравнительное хладнокровие. Таким образом, мы видим, что в распределении слов, в частом употреблении фигур и в крайней сжатости выражений естественные изречения возбужденного состояния точно так же подводятся под теоретические условия силы выражения.

Отсюда происходит то, что высшие формы речи получают второстепенное усиление путем известной ассоциации. Так как в действительной жизни мы обыкновенно встречали эти формы в связи с живыми умственными впечатлениями; так как мы привыкли встречать их в самых образцовых произведениях, то они сами по себе приобретают известный род силы. Душевные волнения, производимые в разное время сильными мыслями, облеченными в подобные формы, впоследствии возбуждаются отчасти самыми этими формами. Они создают известную степень оживления, вводят в приготовительную сферу, и, когда ожидаемые идеи достигнуты, ум воспринимает их с большей живостью.

Постоянное употребление таких способов выражения, которые равно сильны как сами собой, так и путем соотношений, производит тот особенно импрессивный род сочинения, который мы называем поэзией. Поэзия, как мы увидим, усваивает себе обыкновенно те символы мысли, те методы употребления их, которые и инстинктом, и анализом определяются как самые эффектные. Обращаясь еще раз к некоторым образцам ее, приведенным выше, мы увидим, что в них преобладает прямая (или обратная) форма, и притом в такой степени, какая в прозе не допускается. Это различие можно заметить не только в частых повторениях процессов обращения речи, но и в том, что называется силой обращения. В изобильном употреблении фигур мы опять увидим ту же истину. Метафоры, подобия, гиперболы, олицетворения - это краски поэта, которые он волен употреблять почти без ограничений. Мы характеризуем словом "поэтическая" прозу, в которой эти средства языка употребляются сколько-нибудь часто; и осуждаем ее как "слишком цветистую" и "напыщенную" даже тогда, когда фигуры эти употреблены в ней в гораздо меньшем количестве, нежели допускается в стихах. Далее заметим, что относительно краткости другого из условий силы выражения, требуемых теорией и естественно выполняемых при душевном волнении, - поэтическая фразеология также разнится от обыкновенной. Неправильные периоды встречаются часто, сокращения почти беспрерывны, и многие второстепенные слова, которые считались бы существенными в прозе, в поэзии совсем выпускаются.