Непротивление - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 54

• Предыдущая
• 54/81
• Следующая

— Папа, любимый мой папа, угомонись, я тебя прошу.

Александр расслышал эти слова, когда Нинель, неубедительно улыбаясь, вошла в комнату, пропуская Яблочкова и своего отца, массивного человека в добротном костюме, белой рубашке, с рубиновой булавкой в галстуке, заметного крупным породистым лицом; высокомерно-властный рот был сжат, густые широкие брови вопросительно вздыблены. Такие внушающие уважение лица Александр встречал, будучи не так уж часто в армейском штабе, генеральские лица, заставляющие своим обликом подтянуться, вскинуть руку к козырьку, и Александр подумал, что на фотографиях в кабинете отец Нинель выглядел другим — доброжелательно-приятным, с букетом цветов, задумчивым, строго-сдержанным.

— Александр, здравствуйте, голубчик, что же вы, молодец непревзойденный, совсем уж безобразно подкачали! Ввязались в конфликт, геройствуете, как мальчишка в первом бою! Гусар! Ну-ка, ну-ка, покажите, что у вас! Что вы тут наколбасили?

Яблочков, маленький, плотный, с погонами майора медицинской службы, поставил кожаный саквояж на столик перед диваном и, склоняя лысую голову, энергично посверкал очками по лицу Александра и хмыкнул, впиваясь глазами в бинт на его руке.

— Мда! Что называется, оказана первая помощь. Рану, разумеется, не обрабатывали. Да это и понятно. Посмотрим, что у вас за этим милосердным покрытием. Потерпите, когда буду отдирать бинт. Да вам к боли не привыкать.

— Спасибо, Михал Михалыч, что пришли, — проговорил Александр, растроганный приветливо-облегчающим видом Яблочкова, почти родственно близкого ему сейчас, почти родственно связанного с матерью, мысль о которой всегда рождала в нем нежную жалость. — Думаю, что кость не задело… или чуть-чуть… — добавил он.

— Разберусь, хоть и не хирург, посмотрим и решим, решим и залатаем, дружище, — сниженно, вроде бы про себя, говорил Яблочков, разматывая бинт на предплечье Александра, в то же время сквозь очки укоряюще взглядывая ему в лицо. — Война кончилась, Саша, кончилась, а мы вот иногда действуем не в равнообъемных обстоятельствах. И это называется догматической косностью между самоутверждением и саморазрушением, неосознанными в твоих годах. Сейчас будет больно. Но, конечно, было больней. — Яблочков постепенно отодрал от раны вместе с ватой бинт, наполовину твердый от засохшей крови, наполовину мокрый от сукровицы, ощупал предплечье. — Так. Картина почти ясная. Здесь болит? Отдает в плечо? Немеют пальцы? Понятно. Причем, Саша, те обстоятельства, — продолжал говорить убавленным голосом Яблочков, — были совершеннее, чем жизнь в мирные дни. Сейчас обработаю раны, и станет легче. Укол от столбняка, к сожалению, сделаем с опозданием. Да, Саша, мы живем не в равнообъемных с войной обстоятельствах, — повторил он. — Ты это прочно понимаешь?

Яблочков открыл саквояж, разложил бинт, вату, пузырек со спиртом, металлическую коробочку со шприцем, но Александр уже не смотрел на его приготовления. Он видел, как раздвинулись иссиня-черные глаза Нинель, как скрестил на груди руки Борис Сергеевич, отбросившись в кресле с грозно-надменным видом патриция, наблюдающего самовольство раба в своих владениях. Иногда он издавал полукашель, похожий на львиный рык. Нинель молча стояла у стены, прислонясь затылком к паласу, где висели древние охотничьи ружья.

После укола и обработки раны Яблочков начал перебинтовывать Александра, успокаивая боль в руке, и он впервые за это время подумал, что с его ранением может все обойтись.

— Спасибо, Михал Михалыч, — сказал Александр вполголоса. — Я знал, что вы придете.

Уже застегнув саквояж, вытерев смоченным в спирте комочком ваты кровь на пальцах, Яблочков кинул розовый комочек в пепельницу на столике, опять присел на край постели.

— Мда, Саша, да, — заговорил он, раздумывая. — Невозможно, разумеется, жить, надеясь на лучшее, и ожидать худшее. Сам великолепно знаешь, что паника и страх чрезвычайно заразны. Никакой паники. Но, дорогой друг, необходимо госпитализироваться. Находиться с огнестрельными ранами в домашних условиях — риск. И немалый. Я сегодня же пришлю машину из своего госпиталя. Договорились, так? Часа через два, через три машина заберет тебя.

— Михал Михалыч, — сказал Александр. — Не беспокойтесь. Обойдется. Бывали ранения и посерьезнее.

— Позвольте, молодой человек! — неожиданно громогласно возвысил голос Борис Сергеевич и решительно вывернул, высвободил из кресла свое массивное тело, крупно заходил по кабинету, заложив пальцы в карманы пиджака. — Не имею чести быть с вами знакомым. Так же как с вашим доктором! Однако знакома с вами моя дочь, молодой человек, как я понимаю! — Он сбоку глянул на так быстро поднявшую голову Нинель, что ее волосы чёрной запятой скользнули по щеке. — И позвольте сказать: мой дом не госпиталь! К тому же видеть в моем кабинете молодых людей с огнестрельными ранами, как сказал ваш уважаемый доктор, по меньшей мере — дико и странно! Что сие значит? Кто он, твой друг, Нинель? И что это за раны? Черт знает что такое! Курьезная пьеса, где я в дураках! Индюк в решете! Канатчикова дача! Бедлам! — Он потряс воздетыми руками, отчего сползли рукава пиджака, показывая квадратные золотые запонки на белых манжетах. — Что все это означает, Нинель? Что происходит в моем доме, хотел бы я понять своим слабым умишком! Что происходит?

Нинель наморщила переносицу, сказала с негодованием:

— Папа, а я не понимаю твоей… твоего возмущения! Александра ранили хулиганы в драке. Ты знаешь, что ночью случается на улицах?

— Ранили? В драке? Хулиганы? — вскинул плечи Борис Сергеевич. — Очень сожалею! Но какое отношение к преступлению хулиганов имеет мой дом? Он… ты его назвала — Александр? — он твой друг, как ты объяснила мне? Однако с огнестрельной раной и други, — он подчеркнул слово «други», — дома не лежат! Для этого есть больницы, госпитали и прочее, любезная дочь моя! И ты — не сестра милосердия! Я не могу и не хочу нести ответственность за здоровье неизвестного мне человека, коли он оказался в моей квартире! Тем более что моя дочь, существо наивное и экстравагантное, ровным счетом ничего в медицине не смыслит. И ухаживать за раненым не сможет, хотя он ее друг. — Он вновь презрительно подчеркнул это слово. — Она будущая актриса, а не врач!. Да к тому же мне надобно работать не в больничной палате! Нинель! Нинель! — застонал он, хватаясь за свою пышную серебристую гриву и закидывая ее назад. — Что ты со мной делаешь? Ради кого? И ради чего? Ты хочешь, чтобы я слег с инфарктом? Я устал на гастролях, измотался, нервы на пределе… И тут еще внезапности! Что бы подумала твоя мать, если бы вернулась вместе со мной и застала в доме вот эту картину? Я поражен! Господи! Какая нелепейшая мизансцена! Какой курьез! Какая неслыханная чертовщина! В какое глупейшее положение ты поставила меня! Прошу вас настоятельно, доктор, взять в госпиталь этого пострадавшего молодого человека и покорнейше прошу освободить меня от научно-медицинских беспокойств! Не обессудьте! Я сам сердечник, больной человек и неспособен к альтруизму. Тем более… И я прошу потрудиться исполнить свой долг, доктор, тем более что моя дочь…

Но Нинель не дала ему договорить:

— Ты прав, конечно же! Ты действительно находишься в состоянии крайней курьезности. Что за недостойную роль ты себе взял, папа? Что это — состояние неизобразимого недоумения?

— Благоволите быть воспитаннее в обращении с отцом, любезная сударыня! Вот так-с! — Подобием львиного рыка Борис Сергеевич прочистил горло, и голос его завибрировал злоречивыми перекатами: — Я лично не готов изображать припрыжечку! Или — мармеладство! Не в том возрасте, чтобы устраивать душевные неудобства в навязанных кем-то обстоятельствах! Прекрасно знаю, что почасту опрометчивое добро возвращается злом. И — наоборот. Это совсем не по Толстому. Это опыт нашего бытия!

— Папа!

— Ты непротивленка обстоятельствам, а это — заболевание духа. Вот так-с! Непротивление, безвольность всегда похожи на тихую глупость, не обижайся, я обижен вдвойне!

— Чем ты обижен, в конце концов?

• Предыдущая
• 54/81
• Следующая