Игра (рассказ) - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 3

• Предыдущая
• 3/6
• Следующая

Глубокой ночью оделся и вышел. Он постоял немного, ссутулясь, охваченный холодом, и зашагал по сверкающей лунной дороге, черно располосованной длинными тенями спящих изб. Было мертвенно-безмолвно, стены домов светились мохнатой изморозью. И не слышно было лая собак во всей деревне.

Вдруг на околице громко и ясно прозвучал голос, как выстрел в тишине, и смолк. Сергей остановился, прислонясь к забору, в тени. Из-за крайних домиков на пусто синеющую дорогу вышли две фигуры, отчетливо высвеченные луной, виден был пар дыхания, отрывавшийся из-за их плеч.

— Все же было здорово, правда, Банников? — донесся с дороги голос и смех Лиды. — Я люблю… ночью ходить на лыжах!

— Почему ночью? — спросил Банников.

Они приблизились к ее крыльцу.

Сергей видел, как Лида устало начала снимать лыжи, и сейчас же Банников наклонился к ее ногам, стал помогать ей. Она выпрямилась, стеклянным голосом сказала: «Спасибо» — и взошла на ступеньку крыльца. Банников стоял внизу, смотрел на нее и ждал. Лида протянула ему руку, проговорила: «Павел…» Он тоже протянул руку и что-то ответил негромко, смеясь.

— Эх вы-ы! — неожиданно презрительно сказала Лида и взбежала по ступеням.

Банников пожал плечами, надевая рукавицы, потоптался на лыжах, вроде бы проверяя прочность креплений, и заскользил по улице сильным, размашистым шагом прочь от дома. Лида некоторое время ждала на крыльце, потом с отчаянным лицом присела на заиндевевшие ступени, сгорбилась вся, словно плакала беззвучно. Сергею стало трудно дышать. Он шагнул от забора.

— Лидия Александровна…

— Что? Кто это? — вскрикнула Лида, быстро вставая со ступенек.

— Это я…

— А, Сережа, — со странным облегчением произнесла Лида и рассеянно спросила: — Ну а ты… ты что?

Он стоял не двигаясь в тени дома, в четырех шагах от нее.

— Я просто вышел, жарко в избе, не уснешь, — смущенно солгал Сергей. — Вышел вот… луна…

— А! Да, да…

Он поднялся на крыльцо, нерешительно замялся. Она, с напряженным выражением прикусив губу, упираясь спиной в дверь, смотрела как бы сквозь Сергея, не видя его, а он, чувствуя от этого озноб и горячую пустоту в груди — в этой пустоте глухо ударяло сердце, — робко спросил:

— Вы устали, наверно?

— Сережа, бедненький… — грустно проговорила Лида и придвинулась к нему. — Ты бедненький, да? И я бедненькая… Оба мы бедненькие, правда?

— Что вы? О чем говорите? — прошептал Сергей и уставился себе под ноги. — Я не сержусь на вас. Честное слово.

— Ой, Сережа, какой же ты мальчик! — Она провела варежкой по груди Сергея, сказала странно и доверительно: — Сережа, милый ты какой…

Он, будто оглохнув, краснея, уже слышал ее смутно и не мог найти, что ответить ей.

Тогда она легонько коснулась подбородка Сергея, подняла его голову, глядя ему в лицо вопросительно-внимательным взглядом.

— Ты меня любишь, Сережа?

Она так прямо, откровенно спросила это, что он ощутил: и ее лицо, и луна над деревней, и снежные ели — все сдвинулось, поплыло перед ним в пелене. Он задохнулся и, полуотворачиваясь, прошептал:

— Не знаю…

— Сере-ежа-а… — виновато и протяжно сказала она. — Что же мне делать?

И эти слова больно и остро задели Сергея своим горьким, определенным смыслом. Он молчал.

Она договорила с горечью:

— Нет, Сережа, не меня ты любишь. Ты первую любовь свою любишь. Меня не за что любить.

И опять взглянула из-под лохматых от инея ресниц и чуть улыбнулась, как прежде, — улыбались только края губ.

— Поцелуй меня… Ну? Я разрешаю. — И потянулась к нему.

Он стоял неподвижно, ошеломленный.

— Не хочешь? — спросила она. — Я знаю, что я дрянь. Правда?

Он совсем близко увидел ее брови, губы — у Лиды откинулась голова — и заговорил хрипло, решительно, сопротивляясь тому, что она говорила:

— Нет, вы хорошая, вы хорошая…

— Сережа, — перебила она. — Я уезжаю на пятый шурф.

— Зачем? — не понимая, прошептал он. — Так далеко? Зачем?

— Так уж надо, — закивала она и погладила его рукав. — Спокойной ночи, Сережа.

Бураны с сугробами до крыш сменились спорой, ярой весной с ослепительно косматым солнцем над синими горами, с оглушительным криком грачей в мокрых ветвях, со звенящей капелью, ударявшей о влажное дерево крылец, с желтыми от прошлогодних листьев ручьями, бормочущими в тайге. Весна сменилась летом; теплые закаты нехотя угасали за тайгой, светясь в реке, и отражались золотистым блеском в стеклах Лидиной избы, которая была теперь пустой.

Целые дни геологическая партия пропадала в горах, и по вечерам Сергей, устав за день до изнеможения, мог подолгу, часами лежать в траве, глядеть на озеро, на багрово разбрызганный костер солнца в воде, на первые звезды в высокой прозелени вечереющего неба. Над озером, купаясь в легком туманце, летали, пронзительно крича, чибисы, спрашивали: «Чьи? Чьи?»

И тогда Сергею хотелось раскинуть руки, прижаться грудью к еще теплой земле, засмеяться, сказать тихо: «Свои, свои…» И, жадно радуясь этому вечеру, закату, этим чибисам, разглядывал каждую травинку, каждый камешек на земле, ища во всем счастливый смысл.

Ему даже приятно было ощущать, как горели мозоли на его ладонях, как ныли плечи после работы, и, зажмуриваясь, он почему-то представлял: вот Лида потянулась к нему, попросила с виноватой улыбкой: «Ну поцелуй меня».

В один жаркий воскресный полдень Сергей лежал в палатке и, бездумно улыбаясь, смотрел на тонкий и желтый, как соломинка, лучик солнца, проникавший в щель. Было душно. От нагретого брезента несло горячим воздухом.

Сивошапка, взяв у Банникова зеркальце и пристроив его на своем топчане, неуклюже вертелся перед ним, щупая, одергивая новенькие жгуче-зеленые бриджи, купленные недавно в сельпо, и ворчал, и брюзжал:

— Бес знает що… Мнутся як лошади… Материал выпускают! Тоже мне материал!

Абашикян, копаясь отверткой в испортившихся ходиках, рукавом промокая на лбу пот, сказал строго:

— Зачем форсишь! Перед кем? Медведей пугать! Жених!

Сергей рассмеялся. Сивошапка схватился рукой за подбородок, присел при этом, нацелясь одним глазом на зеркальце, заметил с неудовольствием:

— Яка така мода? О щоб тоби оглоблей почесало с такой модой!

— Ты вот что, — не без ленивого безразличия сказал Банников со своего топчана. — Почини старые штаны, а бриджи подари Сережке. Он у нас жених… Верно, Сережка?

Узкий солнечный луч упал Банникову на лицо, его веки прикрыли остро-насмешливый блеск, тонкие губы сжались, и Сергею показалось, что Банников в эту минуту думал о том, чего не понимали другие, но понимал он, Сергей.

— Долдонишь, як теща о… о… — Сивошапка не договорил, кряхтя, опустился на топчан, озверело начал стягивать бриджи. — Да ты кумекаешь, що цэ такэ любовь? А?

— Знаю, — ответил Банников, с наслаждением вытягиваясь всем телом. — Знаю одно: любви нет в моем возрасте.

— Що такое-е? Интеллихент ты!

— Вот именно, — спокойно сказал Банников. — Любви нет. Есть выбор, сугубо материальный выбор подруги жизни — и точка. Любовь существует только в возрасте до двадцати лет. А потом… ну, скажем, так: вот ты женился бы, если бы встретил дивчину красивую, с хорошей фигуркой, но неумную? Нет, браток. А если бы она была некрасива, но умна, очень даже умна? Нет, тоже не женился бы. Есть еще вариант. Если красива, умна, но грязна, некультурна, воспитана черт те как… М-м? — Банников помолчал. — Отсюда вывод: какая, к черту, любовь, просто голый выбор! А любовь я понимаю так: какое-то органическое сходство натур… Ну и прочее… А вот Сержик этого не понимает.

— Пошел к дьяволу! — выругался Сивошапка Оглушительно. — И так рванул с ног бриджи, что едва не слетел с топчана.

Абашикян отложил отвертку, как пистолет, уставил указательный палец на Банникова, сурово поинтересовался:

— Он молодой, не понимаешь?

Молча Сергей поднялся и вышел. В эту минуту он не испытывал к Банникову ни злобы, ни неприязни, только легкая досада кольнула его. Но и это чувство прошло, когда его овеяло горячим запахом нагретых солнцем цветов, ослепило зеркальным блеском полуденного озера, там на берегу кричали разомлевшие от жары чибисы.

• Предыдущая
• 3/6
• Следующая