Момент истины (В августе сорок четвёртого) - Богомолов Владимир Осипович - Страница 60

• Предыдущая
• 60/101
• Следующая

Теперь следовало осмотреть опушку леса на два-три километра по обе стороны от дубового мыска.

Это заняло около часа. Я бежал краем леса, напряжённо выглядывая следы, осмотрел на расстоянии ста – двухсот метров все пять тропинок и две неторные дороги – нигде ни одного свежего следа. Я был весь как взмыленная лошадь, зато мог теперь сказать определённо: на этом участке шириной километров шесть его никто не ждал и вообще после позавчерашнего дождя здесь никто не проходил.

Во весь дух я помчался назад. Лужнов, придерживая раненую руку, сидел на траве возле трупа Павловского бледный и печальный. Перевязал я его качественно: по бинту было видно, что кровотечение приостановилось.

– Ты Свиридов предупредил, чтобы никуда не отлучались и держали язык за зубами?

– Да, сказал.

– До Лиды доедешь?

– Да.

– Выходи на шоссе, – я показал рукой, – и голосуй… Передашь в отдел контрразведки авиакорпуса – Алёхину или начальнику отдела, чтобы немедленно приехали. Скажешь, что Павловский при задержании застрелился. Запомни: он был один и пришёл не со стороны леса… Никаких мнений и оценок – только факты! Давай!

Я заметил, что его знобит, и, когда он уже пошёл, сказал вдогон:

– Попроси у Свирида… или потребуй… словом, хлебни для бодрости самогона… Полстакана – не больше!.. И жми! В темпе!

Мне хотелось, чтобы приехал кто-нибудь из начальства и всё было бы зафиксировано не только в моём рапорте. Когда на счету у тебя более сотни парашютистов, взятых живьём, дать застрелиться хоть одному – не есть здорово. Тут могут возникнуть слухи о недосмотре или оплошке, каждому глотку не заткнёшь, а я не желал потом никаких кривотолков.

Гимнастёрку и нательную рубаху с Павловского я стягивать не стал, только расстегнул ворот и, развязав тесёмки, снял погоны. Затем стащил с него брюки. В заднем кармане в носовом платке оказался самоделковый дюралевый портсигар; технари в тыловых частях плодят такие во множестве – из фюзеляжей сбитых самолётов. Я открыл крышку с выгравированной поверху надписью «Смерть немецким захватчикам!». Портсигар был наполнен «индийской смесью» – махоркой, густо пересыпанной мельчайшими крупинками кайенского перца. Маленькая щепоть такого курева, брошенная в лицо, выведет из строя любого, да и следы присыпать, – если преследуют с собаками, – отличное средство, лучше, пожалуй, не придумаешь.

Тут же в углу портсигара лежала плоская пластмассовая коробочка с таблетками, и среди них я сразу увидел два прозрачных камушка…

Мне стало не по себе. Конечно, запасные кварцы для передатчика могли находиться не только у радиста. Но у кого?.. У старшего группы?.. От этого нам было бы не намного легче. Я представил себе гневное лицо генерала и как он будет растирать шрамы на затылке и даже услышал его грозный голос: «Меня не интересуют трупы!.. Нам нужны живые агенты, способные давать показания и участвовать в радиоигре!»

Скрипа теперь не оберёшься. Мне-то он наверняка ещё скажет: «От кого, от кого, а от тебя я этого не ожидал!.. Не стыдно?..»

Понятно, я могу начать оправдываться. Я могу сказать:

«Кого мне дали?.. Лётчиков!.. Что они умеют?.. И я не виноват, что они вылезли!..» А он мне скажет: «Я не знаю никаких лётчиков!.. Ты был старший, ты не новичок и отвечаешь за всё!.. Вы валялись на чердаке двое суток! За это время медведя можно выучить плясать, а ты их даже толком не проинструктировал!»

«Не проинструктировал!» – ничего себе справедливость… Да я язык обмозолил, растолковывал всё, как приготовишкам!.. Но не стану же я капать на Фомченко и Лужнова! Нет, я не буду оправдываться, я промолчу. Если Павловский застрелился, значит, я его «упустил». Иного толкования и не жди. Обидно, но ничего тут не поделаешь.

По форме, цвету и размеру таблеток я определил – фенамин. Каждая из них подбодрила бы Лужнова не хуже самогона, но он уже скрылся в кустарнике, и бежать за ним я не счёл целесообразным – у меня самого неотложных дел было под завязку.

В моей голове вертелись два факта, которые я выделил, но не мог ещё толком осмыслить. Первое: Павловский пять или шесть суток тому назад был в лесу у родника и, сорвавшись с коряги, нечаянно там наследил. Второе: он пришёл сегодня ночью, но не со стороны леса, как я ожидал, то есть скорее всего он сюда откуда-то приехал. И я должен – вопрос чести! – отыскать его следы на подходах к хате Юлии Антонюк.

Теперь, понятно, не оставалось сомнений, что Павловский был действующий вражеский агент, а не какой-нибудь скрывающийся по лесам от наказания немецкий пособник.

Обмундирование и нательное бельё на Павловском, судя по ярлыкам, было ивановской и московской фабрик, кальсоны и рубашка – чистенькие, вчера или сегодня надетые; ремень, портупея и компас – пользованные, отечественные, а вот часы – заграничные, очевидно, швейцарские, водонепроницаемые, со светящимся циферблатом, такие, как у меня, и у Паши, и у многих армейских офицеров, – трофейные.

Подумав, что спать мне сегодня едва ли придётся, я проглотил две фенаминовые таблетки и, хотя знал, что действие их наступает не сразу, тут же почувствовал заметный прилив сил.

Затем я осмотрел сапоги Павловского и в обоих под кожей, подшитой к яловым голенищам, обнаружил заложенные между листками целлулоида запасные бланки командировочных предписаний и продовольственных аттестатов, чистые, незаполненные, но со штампами и печатями воинских частей.

Всё чин чином, всё подтверждало, что он вражеский агент, однако никаких доказательств его принадлежности к разыскиваемой нами группе мне, как ни старался, обнаружить не удалось.

Собрав вещи Павловского, его оружие и документы, я поспешил в хату Юлии, где предстояла малоприятная, но обязательная процедура – обыск.

Фомченко караулил, стоя у печи. Мне от порога бросилось в глаза, что лицо у него оцарапано, разодрано с обеих сторон в кровь, а у ворота гимнастёрки оторваны пуговицы. Видно, ему крепенько досталось, когда он тащил её от трупа в хату.

Сама Юлия лежала не двигаясь на старенькой железной койке лицом к стене и время от времени тихонько обессиленно стонала, вроде как в забытьи.

Голые стены. Вместо стола – поставленный на попа ящик от мин, застеленный поверху розоватой тряпкой, рядом с ним – ветхая деревенская табуретка. И всё – ни мебели, ни обычного «майонтка»[44]. Очень чистенькая нищета.

На запечке, покрытое белым вафельным полотенцем, что-то лежало, очевидно продукты.

Я велел Фомченко самым тщательным образом осмотреть хату внутри, а сам занялся сенцами и чердаком, всё время помня, что не менее важно отыскать следы на подходах сюда от шоссе.

Единственно, что представляло интерес в сенцах, – пара нательного белья Павловского. Её не надо было искать – выстиранная, должно быть ночью, ещё влажная, она сушилась на верёвке. Последовательный осмотр глинобитного пола, стен и сложенной в углу бросовой рухляди ничего не дал.

На чердаке висели запасённые веники, валялись два старых лукошка, проржавевший серп, а в углу я увидел армейскую малую сапёрную лопатку, почти новую и ничем не примечательную, если не считать небольшого среза на основании черенка.

Обычная история: оставив где-нибудь, утеряв свою лопатку, бойцы «заимствуют» себе другую в соседней роте, а личную метку бывшего владельца срезают – я это видел уже не раз.

Надо полагать, лопатка осталась с той поры, когда пять недель тому назад тут проходил фронт. Из-за короткой рукоятки ценности в хозяйстве она, вероятно, не представляла и потому попала на чердак, однако, судя по отсутствию даже тонкого слоя пыли, ею, так же как и серпом, недавно пользовались.

Я в темпе последовательно прокалывал финкой землю, засыпанную на чердаке, когда спохватился и взглянул на часы – без тринадцати минут семь! Через каких-то четверть часа мне требовалось быть на шоссе в условленном месте, куда должна была подъехать полуторка с Пашей или – если он не сможет – с продуктами и запиской.

• Предыдущая
• 60/101
• Следующая