Момент истины (В августе сорок четвёртого) - Богомолов Владимир Осипович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/101
• Следующая

– А эти, Тесинский и Семашко, их видели? Может, они лучше разглядели?

– Нет. У меня глаз дальний. Ежли я не увидел, а те-то и подавно. Это точно.

Они поговорили ещё минут десять; Алёхин понемногу уяснил большинство интересовавших его вопросов и соображал: ехать ли отсюда прямо в Каменку или заглянуть по дороге на хутора, расположенные вдоль леса.

Васюков, под конец разговорясь, доверительно рассказал о знакомом мужике, имеющем «аппарат», и, озорновато улыбаясь, предложил:

– Ежли придётся вам здесь стоять – съездим к нему обязательно! У него первачок – дух прихватывает!

У Алёхина, к самогону весьма равнодушного, лицо приняло то радостно-оживлённое выражение, какое появляется у любителей алкоголя, как только запахнет выпивкой. Сдерживаясь, чтобы не переиграть, он опустил глаза и согласно сказал:

– Уж если стоять здесь будем – сообразим. Непременно!

Он поднялся, чтобы уходить, – в это мгновение груда тряпья на печи зашевелилась. Посмотрев недоумённо, Алёхин насторожился. Васюков с помощью костылей подскочил к печке, потянулся как мог и, сунув руку в тряпьё, вытащил оттуда и быстро поставил на пол мальчонку примерно двух с половиной лет, беловолосого, в стираной-перестираной рубашонке.

– Сынишка, – пояснил он.

Выглядывая из-за ноги отца и потирая кулачком ясные голубоватые глазёнки, ребёнок несколько секунд рассматривал незнакомого военного и вдруг улыбнулся.

– Как тебя зовут? – ласково и весело спросил Алёхин.

– Палтизан! – бойко ответил малыш.

Васюков, улыбаясь, переступил в сторону. И только тут Алёхин заметил, что у мальчика нет левой руки: из короткого рукава рубашонки выглядывала необычно маленькая багровая культя.

Алёхин был несентиментален и за войну перевидел всякое. И всё же ему сделалось не по себе при виде этого крошечного калеки, с такой подкупающей улыбкой смотревшего ему в глаза. И, не удержавшись, он проговорил:

– Как же это, а?

– В отряде был. В Налибоках зажали нас – осколком мины задело, – вздохнул Васюков. – Ну, умываться! – велел он сынишке.

Мальчуган проворно шмыгнул за перегородку.

– А жена где? – поинтересовался Алёхин.

– Ушла. – Переставив костыли, Васюков повернулся спиной к Алёхину и шагнул за перегородку. – В город сбежала. С фершалом…

Опираясь на костыль и наклонясь, он лил воду из кружки, а малыш, стоя над оббитым эмалированным тазиком, старательно и торопясь тёр чумазую мордаху ладошкой.

Алёхин в душе выругал себя – о жене спрашивать не следовало. Ответив, Васюков замолчал, замкнулся, и лицо у него стало угрюмое.

Умывшись, мальчик поспешно утёрся тем самым полотенцем, каким отец вытирал скамью для Алёхина, и проворно натянул маленькие, запачканные зеленью трусики.

Его отец тем временем молча и не глядя на Алёхина отрезал краюшку хлеба, сунул её в цепкую ручонку сына и, сняв со стены автомат, повесил себе на грудь.

Алёхин вышел первым и уже ступал по росистой траве, когда, услышав сзади сдавленный стон, стремительно обернулся. Васюков, стиснув зубы и закрыв глаза, стоял, прислонясь к косяку двери. Бисеринки пота проступили на его нездорово-бледном лице. Ребёнок, справлявший у самого порога малую нужду, замер и, задрав головку, испуганно, не по-детски озабоченными глазами смотрел на отца.

– Что с вами? – бросился к Васюкову Алёхин.

– Ничего… – приоткрыв глаза, прошептал Васюков. – Рана… открылась… Уж третий день… Должно, кость наружу выходит… Мозжит, мочи нет. А тут задел костылём – аж в глазах потемнело…

– Вам необходимо в госпиталь! – с решимостью заявил Алёхин, соображая, как это лучше устроить. – Насчёт машины я позабочусь, вас сегодня же отвезут в Лиду!

– Нет, нельзя, – покачал головой Васюков и, зажав костыль под мышкой, поправил автомат.

– Вы что, за ребёнка боитесь – оставить не с кем?

– Нет… А в госпиталь не могу! – Морщась от боли, Васюков переставил костыли и двинулся, выбрасывая вперёд ногу и подпрыгивая на каждом шагу. – Сельсовет оставить нельзя.

– Почему? – Алёхин, проворно открыв калитку, пропустил Васюкова вперёд. – У вас заместитель есть?

– В армию забрали… Никого нет… Секретарь – девчонка. Несмышлёная… Никак нельзя. Понимаете – не могу! – Опираясь на костыли, Васюков стал посреди улицы и, оглянувшись, вполголоса сказал: – Банды объявились. Третьего дня пришли в Соломенцы человек сорок. Председателя сельсовета убили, и дочь, и жену. А печать забрали…

О бандах Алёхин знал, но о случае в Соломенцах не слышал. А деревня эта была неподалёку, и Алёхин подумал, что в лесу, где будут вестись поиски, можно напороться не только на мины или на мелкую группу, но и на банду – запросто.

– Как же мне в госпиталь? – продолжал Васюков. – Да я здесь как на посту! Один-одинёшенек – и печать передать некому. За мной вся веска смотрит. Лягу в госпиталь, а подумают: струсил, сбежал! Не-ет! Не могу… Я здесь – советская власть, понимаете?

– Понимаю. Я только думаю: ну а в случае чего – что вы сможете?

– Всё! – убеждённо сказал Васюков, и лицо его сделалось злым. – Партейный я – живым не дамся!

Их нагнали две женщины, босые, в платочках, и, сказав обычное: «День добрый», пошли в стороне, несколько поотстав, – очевидно, им нужен был председатель, но говорить с ним при Алёхине они не хотели или же не решались.

Близ проулка Алёхин простился с Васюковым, причём тот попытался улыбнуться и тихонько, вроде виновато или огорчённо сказал:

– И какой же я председатель: образования – три класса. А никуда не денешься – другого нету!

Отойдя шагов тридцать, Алёхин оглянулся – подпрыгивая на костылях, Васюков двигался посреди улицы, на ходу разговаривая с женщинами. Позади него, силясь не отстать, бежал малыш с краюшкой, зажатой в руке.

Лес этот с узкими, заросшими тропами и большими участками непролазного глушняка местами выглядел диковато, но вовсе не был нехоженым, каким казался со стороны, – он был изрядно засорен и загажен войной.

Разложившиеся трупы немцев в обмундировании разных родов войск, ящики с боеприпасами и солдатские ранцы, пожелтевшие обрывки газет, напечатанных готическим шрифтом, и пустые коробки от сигарет, фляги и котелки, бутылки из-под рома, заржавевшие винтовки и автоматы без затворов, сожжённый мотоцикл с коляской, миномёт без прицела и даже немецкая дивизионная пушка, невесть как затащенная в глубину леса, – что только не встречалось на пути Андрею.

Всё это явно не имело отношения к тому, что его интересовало, – он проходил мимо, не останавливаясь.

Единственно, что на минуту задержало его внимание в первой половине дня – старый, разложившийся труп в полуистлевшем белье, с обрывком толстой верёвки вокруг шеи. Явно повешенный или удушенный – кто?.. кем?.. за что?..

Такого обилия грибов и ягод, как в этом безлюдном лесу, Андрей никогда ещё не видел. Сизоватые россыпи черники, тёмные, перезрелые земляничины, должно быть, невероятно сладкие – он не сорвал ни одной, дав себе слово поесть досыта только после того, как что-либо обнаружит.

Однако свежих – суточной давности – следов человека в этом лесу не было. Ни отпечатков ног, ни разорванной паутины, ни остатков пищи или костра, ни погнутых стеблей или примятости, ни свежеобломанных веток, ни иных следов – ничего.

Над лесом и будто над всей землёй стояла великолепная тишина. В жарком тускло-голубом небе не появлялось ни облачка. Как только он оказывался на солнце, горячие лучи припекали голову, жгли сквозь гимнастёрку плечи и спину.

В полдень, присев на несколько минут в тени на берегу ручья, Андрей съел кусок консервированной колбасы с ломтём чёрного хлеба, напился, обмыл лицо и, перемотав портянки, продолжал поиски.

О минах он не забывал ни на минуту, но попались они ему только в одном месте – у развилки лесных дорог.

Он на расстоянии заметил пятно высохшей, пожелтелой травы размером с большой носовой платок. Подойдя, привычно лёг рядом, снял дёрн, осторожно разрыл землю, пошарил пальцами по бокам ямки и внизу – минуты две спустя «шпринг-мина», обыкновенная немецкая противопехотка «S-34», лишённая взрывателя, вывинченного Андреем, валялась за кустом.

• Предыдущая
• 4/101
• Следующая