Неизведанные пути - Бодров Виталий Витальевич - Страница 9

• Предыдущая
• 9/160
• Следующая

Пламя гудело, как растревоженный улей. Сухо потрескивали угли, выстреливая в небо снопы искр. Миг — и не стало толпы. Пламя накрыло ее с головой, избавив от вида перекошенных, сведенных судорогой ненависти лиц.

— Да очистится мир от скверны! — визжал, срывая голос, преподобный. — Да сгинут в огне проклятия ведьмины! Ибо истинно говорю вам, в Судный День Творец десницей огненной накроет весь мир, от греха его очищая! Так и мы...

Одиночество. «Я уезжаю, Лани. Мое семейство решило податься в город.» — «А как же я, Добрел? Мне же будет не хватать тебя...» — «Мне тебя тоже. Но я тебя не забуду. Мы все равно останемся вместе — в памяти друг друга.» — «Да. В памяти. И даже всесильное Время не отнимет этого у нас.» — «Помни обо мне. Не забывай.» — «А ты — обо мне.» — «Прощай, Лани. Нам было хорошо вместе, верно?» — «Верно. Но теперь детство кончилось. Сказка — кончилась...» — «Она не кончилась. Она лишь ушла в прошлое.» — «Прощай, Добрел. Удачи тебе!» — «Будь счастлива, Лани. Привет Чапе.»

Одиночество. «Вот и пришел мой час, милая.» — «Да что ты, тетя Мафья! Тебе еще жить да жить!» — «Ведунью не обманешь, солнышко. Смерть, она уже рядом. Но пока не подходит — потому что ты рядом.» — «Я не пущу ее! Я буду рядом!» — «Не заставляй старушку ждать. Она ведь не злая, смерть-то. Она берет человека за руку и отводит за Край. Не серчай на нее...» — «Ты не умрешь! Я не отдам тебя Ей! Я... Я не могу без тебя...» — «Я — памяти твоей. Я — в делах и поступках твоих. Я никогда тебя не покину. В шорохе осенних листьях, в звоне весенней капели, в зимней стуже и в летней неге — я. Умей только увидеть. Умей услышать.» — «Тетя, милая!» — «Прощай, малыш. Не грусти обо мне, не делай мне больно.» — «Я... я не смогу не грустить. Я не могу без тебя!» — «Я хочу, чтобы ты вспоминала только ту радость, что у нас была. А не скорбь.» — «Я... постараюсь...» — «Прощай, милая. Будь сильной...» — «Тетя! Тетя, милая! Нет! НЕ-ЕТ!!!»

Пустота. Боль и пустота. Ни мыслей, ни чувств — только воспоминания. Только — память...

Одиночество... Да, тогда она думала, что это и есть одиночество. До сегодняшнего дня. До того момента, когда услышала: «На костер ведьму!» Почему? За что? Ведь она никого не предавала. Неужели Творец может быть так жесток? Или это жестоки люди, творящие зло от его имени? Тогда почему Он не покарает их? Или Его справедливость не минует их, и они заплатят свою цену за предательство? Одиночеством...

Одиночество — это не когда ты теряешь близких людей. Одиночество — когда близкие становятся чужими. Когда тебя предают...

Языки пламени вдруг опали. Странно, что боли все еще нет. И — дышать стало легче. Будто веревки, туго стянувшие грудь, исчезли. Лани пошевелила руками — сгоревшие волокна покорно соскользнули вниз. И шагнула вперед, на край помоста.

Испуганно отшатнулась толпа. Побелевшие лица, в глазах — ужас. Громкий вздох десятков людей. Священник, прервавший речь, застыл с поднятой вверх рукой.

— Не ведьма, — чей-то шепот. — Огонь ее не берет!

— Святая! Никому зла не творила! — другой голос.

Страх. В глазах, в движениях — страх. И благоговение перед чудом.

Боль. Не от ожогов — от предательства. От непонимания. Боль и пустота в груди, там где раньше было сердце. Теплое, отзывчивое сердце...

— Творец отпустил грехи ея и простил... — это священник

— Заткнись! Это мы перед ней виноваты, — а это Шарап. В его глазах — вина. Стыд, вина и запоздалое раскаяние. — Прости, солнышко...

Снова солнышко, а не ведьма. Почему-то это уже не радует. Боль на сердце, боль и тоска. Творец, почему ты не дал мне умереть?

— Предателям — нет прощения, — голос мертвый, словно бы не ее. — Вы — сами себе кара. Я не брошу в вас свое проклятье. Вы — сами себе проклятье. Я не пожелаю вам смерти. Она — слишком хороша для вас. Не хочу ни видеть вас, ни помнить о вас...

Она идет сквозь толпу — обнаженная, беззащитная. С сердцем, истекающим кровью. Рыжие волосы лепестками огня скользят по плечам. И толпа поспешно раздвигается перед ней. В страхе. В благоговении. В непонимании.

Она проходит мимо них, не глядя ни на кого. Проходит по улице мимо приземистых домов, мимо свежего пепелища на месте их с тетей Мафьей хижины (Сердце сжимается от новой боли. А ей-то казалось, что больнее и быть не может). И исчезает среди деревьев, и только волчий вой (Днем! Летом!) сопровождает ее.

— Все, жена, собирай манатки, — говорит Шарап, по-прежнему глядя вслед девушке. — Ни дня здесь не останусь. Проклято это место. Поедем в город...

— Ты чего, Шарап? — это староста. — Она же сказала, что не будет проклинать нас.

— Она — нет. Мы сами себя прокляли, — Шарап в упор смотрит на старосту, и тот отводит глаза. — Теперь никому на этой земле ни радости не видать, ни счастья. Да и на другой — не знаю. Я уезжаю. Вы — решайте сами.

— Пропадешь ты в городе, — это Опарь, посерьезневший, как-то разом растерявший всегдашние свои ухарство и бахвальство.

— Авось, не пропаду. Тяжко будет, да. Да только такие грехи жизнью своей замаливать должно, — он бросает тяжелый взгляд на съежившегося священника. — Вот только, хватит ли ее, не знаю. Пойдем, жена. Надо засветло уехать.

— Дело говоришь, Шарап, — это Кумила, кузнец. — Пойду и я собираться. Мне, бобылю, проще. Ни жены, ни детей... Молот с собой возьму, а за наковальней дело не станет. Для кузнеца завсегда работа найдется...

На следующий день начался исход. Жители спешили покинуть деревню, как крысы тонущий корабль. Часть, конечно, осталась — из тех, у кого голос совести промолчал. Да из тех, кто потрусливее. Впрочем, оказалось, что это одни и те же люди...

— Глянь-ка ребята! Девка! Голая!

— Вечно тебе, Рубай, девки мерещ... Ох, ни хрена ж себе! Одна! Ночью! В лесу!

— А это, часом, не мавка?

— Какая, на хрен, мавка! Рожа-то вся в крови, видишь? В мавке-то откуда кровь?

— Вот свезло, так свезло! Эй, красотка, иди сюда, погреем... Чур, я первый!

— Первый — атаман. Эй, девка, будем по-хорошему, или силой?

Злобный рык заставил его отпрянуть. Рядом с незнакомкой возник из темноты матерый волк и зло оскалил клыки, глядя разбойнику прямо в глаза. Так, что тот с пугающей ясностью осознал — не пугает. Одно движение — и прыгнет. И даже смерть этого зверя не остановит.

Девушка спокойно подошла к огню и зачерпнула рукой горсть углей. Голой рукой!

Атаман сглотнул и отодвинулся. Всякое желание вмиг пропало.

— Кажись, ведьма, — прошептал Рубай.

— Какая ж это ведьма! Голой рукой в огонь! Эй, красавица, от нас-то чего хочешь?

Девушка подняла на него глаза — и атаман задохнулся от той боли, что плескалась на дне зеленых озер. Ласково погладила волка. Спросила непонятно:

— А вы — кто? Люди или звери?

— Люди, — удивляясь себе, ответил атаман. — Злые, изломанные, но — люди.

— Дайте тогда, чем прикрыться. И глоток вина, если есть.

— Алмаз, быстро! Посмотри, что из шмоток ей подойдет. А ты, Рубай, вина разогрей!

Лани, поджав ноги, села у костра. Ее била крупная дрожь, тело сотрясали рыдания, но глаза оставались сухими. Волк тихо поскуливал, положив голову на ее колени.

— Поспи, милая, — атаман вдруг почувствовал, как слезы торят дорожки по его щекам. — Отдохни. И не бойся — зла не причиним. Люди мы...

— Спа-сибо, — выдохнула она, закутываясь в принесенную одежду. Рубай поднес ей глиняную чашку с глинтвейном.

— Спасибо вам, — повторила девушка, пригубив горячий напиток. Боль и напряжение постепенно оставляли ее. Волк перестал скулить и облизал ей лицо, преданно глядя в глаза. Через несколько минут Лани уснула.

• Предыдущая
• 9/160
• Следующая