Связной - Бодров Сергей Сергеевич - Страница 39

• Предыдущая
• 39/51
• Следующая

В наше кино пришел человек, которому суждено стать олицетворением Времени и Поколения.

И очень хорошо, что Бодров-младший не артист. Игра ему противопоказана. Он должен просто быть. И если в «Кавказском пленнике» органичность этого кинобытия оказалась убедительнее блистательного таланта Олега Меньшикова, то в «Брате» с Бодровым сопоставить некого.

Говорить о фильме – значит, говорить о нем.

И уже говорят.

Особой критике подвергается эпизод, в котором юный Багров-Бодров грубо пресекает нагловатую попытку кавказцев проехать без билета в питерском трамвае. До смерти испугав воинствующих безбилетников, парень и произносит то самое слово, употребление которого считалось прерогативой рыночных торговок.

3Причем – и это особо настораживает противников фильма – никакого режиссерского осуждения ни здесь, ни после произнесения фразы не следует.

<…>

<.:'.>

На основании этого создателей ленты обвиняют в пропаганде межнациональной розни и едва ли не в фашизме. Между тем в вещах, раздражающих наших «пи-си», и проявляется поражающая новация этого фильма и этого характера.

Надо быть уж очень озабоченным проблемами современных межнациональных отношений, чтобы не разглядеть, на мой взгляд, главное в характере, открытом Балабановым и Бодровым.

Данила Багров из «Брата» – это Мачек Хелмицкий из шедевра Анджея Вайды, фильма «Пепел и алмаз». Их роднит чувство неразделенной любви к Родине.

Разница между ними, разумеется, тоже есть. И существенная. Но она – тема отдельного разговора. Сейчас важнее увидеть общность.

В 1958-м Збигнев Цибульский стал символом той романтической трагедии, в которую География превратила Историю послевоенной Польши.

В 1997-м у Сергея Бодрова-младшего есть все основания стать олицетворением той драмы, что произошла в результате исторических изменений отечественной географии.

Сергей Лаврентьев, Культура

Данила – мастер. Настоящий профи в области убийства. Как и всякий настоящий профи, уверен в ремесле и охотно пускает его в ход в форсмажорных ситуациях. При этом он русский, то есть душевный профи, жалеет своего братана-киллера и прется от Бутусова. Приголубит потрепанную разведенку и даст бабок маленькой шалаве, чтоб ширнулась от души. И он, конечно, новый русский профи. Ноль рефлексии. Безмятежен, как корова.

Довольно соблазнительно было увидеть в нем кавказского пленника на гражданке. Изящная экстраполяция, как многие досочиненные критиками сюжеты. Взяв Сережу Бодрова с его ничего не выражающим полусонным взглядом и кошачьей органикой, Алексей Балабанов, конечно, купил всех. Вот она, главная жертва преступной резни: полумальчик-полутруп.

Вот она, судьба: Жилин – Данила. Тем более – война в анамнезе.

Но не мог человек произойти от обезьяны – просто потому, что не было у обезьяны такой задачи.

Не мог Данила произойти от Жилина. Драматургия другая. «Кавказский пленник» – придуманное кино. История и герои были ловко сочинены, и сюжет их – тупиковый. «Брат» – кино стихийное. Эти осадки – не из литературных лепных облаков. Они из грязных, рваных, насыщенных ядовитыми испарениями туч жизни, житухи, жития – здесь и сейчас.

Традиционная литература требует от героя биографии, а от поступка – нравственного резюме. В них, как правило, заключена идея. Жизнь уже не требует от человека биографии, а от поступка – даже мотива.

Стихийность «Брата» – в чисто природном отсутствии идеи как организующего начала. И здесь он в стороне от русского искусства, над которым идея довлеет, как луна над приливом. В этом смысле кино с совершенно русским героем – совершенно нерусское. Если исходить из того, что это – кино.

Однако «Брат», повторяю, – похож на кино, и замечательно похож. Но на самом деле – это объективное явление, обязанное своим фактом не столько Балабанову, сколько освобожденной стихии российских комплексов.

Неуязвимый Данила с его ирреальными приключениями, зыбкая концовка на рассвете, на грани пробуждения, когда образы в подкорке истаивают, редко оставляя в памяти цельную картину, но всегда, порой на годы, фиксируя состояние (страха, утраты, счастья или могущества), – все это глюки, игра подсознания.

Сон крутой и свободной России о суперкрутой и суперсвободной Америке. Сон родного беспредела о беспределе американском. Сон, в который мы все погружены не первый год. <…>

В последнем десятилетии не помню другого русского кино, где была бы так непосредственно отрефлексирована сновидческая стихия новой России.

<…> Балабанов называет это шагом в сторону жанра. Как угодно. Я бы лично назвала это еще одним шагом в сторону Замка. Без кавычек. Нашего самопального Замка как символа пережитых психических травм. Которые у нас с Данилой, и с Балабановым, и с «Наутилусом», и с программой «Взгляд» – одни на всех.

Алла Боссарт, «Сеанс»

<…> Фильм, лишенный в своей основе больших амбиций, вдруг стал чуть ли не манифестом нашего новейшего кинематографа (ситуация нынешней идейной и эстетической пустыни не оправдывает явно завышенных оценок). Манифестом, который встречен многими изданиями с восторгом. Декабрьский «Кинопарк»: персонаж Сергея Бодрова-младшего «признали новым национальным героем… Произошло то, чего так ждали от кино: имя главного героя стало нарицательным. Появилось лицо у целой армии молодых людей, пытающихся найти себя в большом городе». И от этого, честно говоря, тошно.

В жизнеподобную ткань картины вплетены будто само собой разумеющиеся всенародно любимые сентенции: «черные с пушками – звери», «оборзел, татарин», «не брат я тебе, гнида черножопая», «евреев я как-то не очень»… Используя уже опробованное обаяние Сергея Бодрова, обласканного и задушенного после «Пленника» премиями, которые удостоверяют его актерскую профпригодность, Балабанов заставляет своих молодых зрителей идентифицироваться с этим персонажем, именно его нагружая посконными мифологемами: «теперь русских душат, значит, знают, что слабые мы сейчас», «скоро вашей Америке кирдык»… <…>

Какой приятный парень – герой. Чистым взором и с искусствоведческим прищуром он обозревает изумительные постройки Воронихина и Растрелли. Ну, а если убивает каких-то там людей (причем не «черножопых»), так ведь потому только, что они – плохие. К тому же русских, особенно родственников, притесняют, потому и мстит он почти как… чеченец.

Брат киллера, персонаж Бодрова-младшего, убивает не ради денег. Просто попросили – он не отказал. Поклонник «Наутилуса», он – убийца поневоле, вроде как невольник чести. Поэтому раздаются глубокомысленные голоса: он не аморальный, а внеморальный. Немножко Кандид, но и одновременно оснащенный обыкновенным боевым опытом российский дембель. Все они, как и мы, остальные, сегодня, в сущности, «братки».

<…> Бодров бродит по Питеру, как студент по дороге в читалку. Ну, замочил кого-то с равнодушием профессионала, зато в следующем кадре он со смущенной улыбкой расспрашивает продавщицу о новом альбоме Бутусова. Хорошо еще, что не Талькова или кого-то поновее в этом роде. С другой стороны, обещал пощадить – и не застрелил.

При том, что он повторяет: отсидел войну в штабе писарем, – он демонстрирует хватку отнюдь не штабной крысы. И его бесспорный профессионализм (из бутылки сделать глушитель, запал из спичечных коробков) работает на психологическую притягательность боевика, а не искусствоведа в штатском Бодрова. Но, в отличие от стукача, киллер для нашего зрителя (критика) сегодня – фигура романтическая. Конечно, после «Взгляда», ведущим которого стал Бодров, после раскрутки в прессе этот герой-персонаж обязан был вырваться в кумиры девочек, тоскующих по нашим, а не американским романтическим гангстерам. По ходу дела он заводит роман с вагоновожатой (как замечательно снимал Балабанов трамваи с эксцентричными пассажирами в «Счастливых днях»), отказавшей ему, обаятельному убийце, и отплатившей таким образом за свой животный страх.

• Предыдущая
• 39/51
• Следующая