Завещание профессора Яворского - Ростовцев Эдуард Исаакович - Страница 30

- Вот и Дон туда же устремился, - отпуская Галину, удовлетворенно сказал Алексей.

- Скорее. Там Лариса... Лариса дома, понимаешь, - взволнованно прошептала Галина. - Она будет сопротивляться, и они могут...

- Нет, - успокоил ее Мандзюк. - Рубашкин на "мокрое" не пойдет. Да и Боков этого не допустит. Мы его чуток подсветили: когда он подходил к дому, ему навстречу Сторожук попался. По нашей просьбе, понятно. Донату пришлось раскланяться с ним. А это уже подсветка, что Донат не может не учитывать.

- С Ларисой они не договорятся, - не успокаивалась Галина.

- Трудно сказать, - покачал головой Мандзюк. - Дело это во многом семейное, а потому тонкое, по-всякому может обернуться. Пока у нас нет оснований без приглашения в квартиру ломиться. А потом, кто знает, где эти книги спрятаны? Пусть поищут. Мы тоже без дела не останемся.

Он извлек из кармана портативную рацию, выдвинул антенну, сказал вполголоса:

- Объекты на месте. Можно начинать...

Из второй квартиры вышли и стали подниматься по лестнице оперативники: Женя Глушицкий, Кленов; со двора вошли и тоже поднялись наверх Бессараб и курсант-стажер. Они ни о чем не спрашивали Мандзюка, видимо, все было обговорено заранее.

- Послушаем, на какой стадии там переговоры идут, - подмигнул Галине Алексей. - В соседней с Яворскими квартире сидит Дымочкин из научно-технического отдела со своей аппаратурой. Там же находится Чопей.

Он велел ей дожидаться Ляшенко, который должен вот-вот подъехать, и последовал за товарищами.

Галина слышала, как они поднялись на третий этаж, вошли в соседнюю с Яворскими квартиру. И снова в подъезде воцарилась обманчивая тишина. Что происходило в квартире Яворских, можно было только гадать...

Прошло несколько томительных минут, показавшихся Галине вечностью. Наконец приехали Ляшенко и следователь Кандыба. Ляшенко был чем-то озабочен. Он велел Галине доложить самую суть, но и эту суть слушал невнимательно, то и дело поглядывая наверх. Прервал Кандыбу, который стал задавать уточняющие вопросы: - Потом уточнишь! - Сам же спросил только о завещании: - Список книг составил Павел?

- Вы что знали, его раньше? - удивилась Галина.

- Оказалось, что знал.

...Сказать было легче, чем осознать этот факт, мимо которого он капитан Ляшенко - за минувшие четыре дня проходил не раз, не просто не замечая его, но не допуская мысли о возможности его существования. Даже, когда Инна Антоновна, которая, очевидно, была лучшего мнения о его сообразительности, весьма недвусмысленно намекнула на то, что интересующий его человек и есть тот самый Павел с горно-лыжной базы, с которым их обоих связывали товарищеские отношения, он не понял намека.

Возможно потому, что за время их знакомства он встречался с Павлом лишь в туристических походах, да на лыжной базе - так уж получалось - в дружных веселых компаниях ненадолго вырвавшихся их городской суеты, от повседневных дел и забот людей, которые там - в горах - были только туристами, или только лыжниками, и не о чем другом ни говорить, ни слышать не хотели.

Но возможно - и это скорее всего - сказался стереотип профессионального мышления, согласно которому преступник загодя наделяется отрицательными качествами, не всегда явными, подчас тщательно скрываемыми, но в экстремальных ситуациях непременно проявляющимися вовне. Павла Валентин знал как хорошего лыжника, альпиниста, надежного напарника, на которого можно положиться на крутой горной лыжне, и на самом трудном маршруте; как доброго парня, которому можно довериться уже не в столь опасных, но не менее важных делах: Павел никогда не отказывал ему ни в месте в стареньком базовском "газике", ни в ключе от небольшой, заваленной спальными мешками инструкторской комнаты, ни в запасной, прибереженной для себя, паре лыж. Этого было достаточно, чтобы не задавать лишних вопросов. Тем более, что общие знакомые: Гаррик Майсурадзе, Регина, доктор Год отзывались о Павле как нельзя лучше, считали его своим парнем. И у Валентина за все время их знакомства не было причин думать иначе - он тоже считал Павла своим: простым, понятным. А поступки доктора Новицкого были непонятны, предосудительны, чужды. И потому казалось, что своим он быть никак не может...

Несколько часов назад, возвращаясь после обеденного перерыва в свой кабинет, Валентин увидел в коридоре Павла и обрадовался ему. Он всегда был рад Павлу: их встречи оставляли живые яркие воспоминания о небезопасных восхождениях на перевалы, вихревых спусках по сбегающим с горных склонов лыжням, соревнованиях по гигантскому слалому, веселому празднику масленицы. Но на этот раз их встреча ничего хорошего не сулила...

Валентин не сразу понял о чем говорит Павел и какое отношение к нему имеет Новицкий. А понять это уже было несложно: словесный портрет Новицкого был известен, и о том, что Павел - медик Валентин тоже знал. К тому же правая рука Павла висела на предохранительной косынке. Но это не сразу выстроилось в ряд, улеглось в сознании...

Первая мысль была о том, каким, должно быть, остолопом выглядит он Валентин - в глазах Инны Антоновны. Но тут же вспомнил ее слова о космосе и милицейском мундире и мысленно поблагодарил ее. Умница, она понимала, каково ему будет, когда он встретится с Новицким... Да, мы остаемся кому-то товарищами, друзьями и в белом халате, и в милицейском мундире и не можем уйти в сторону, отмежеваться от этих людей только потому, что они попали в беду. Куда как просто заявить самоотвод, занять место стороннего наблюдателя. Закон позволяет это, совесть - нет. Но как помочь человеку, которого ты обязан изобличить? Посоветовать признаться во всем? А если, послушав тебя, он станет говорить себе во вред?

Эти мысли не давали Валентину вникнуть в то, что говорил Павел. Но потом сумел взять себя в руки, сосредоточиться.

...Признает себя виновным в непреднамеренном убийстве Анатолия Зимовца? Ну, это уж слишком! На худой конец речь может пойти лишь о нанесении тяжелого телесного повреждения при превышении пределов необходимой самообороны. К сожалению, он не может сказать это Павлу. Пока не может...

- Когда ты ударил Зимовца, в его руке был нож?

Вопрос вырвался невольно, потому что это было самое главное: любой следователь спросил бы Павла об этом в первую очередь.

Понимал ли Павел значение своего ответа даже в такой вот полуофициальной беседе? Очевидно, понимал, потому что ответил не сразу: наморщил лоб, затем пальцами разгладил набежавшие морщины. Если бы он сказал: "Был" и продолжал настаивать на этом, ни один свидетель не сумел бы опровергнуть его утверждение потому, что наверняка об этом знали только двое: он - Павел Новицкий и уже мертвый Толик Зимовец, а еще потому, что через несколько мгновений все увидели нож в руке Зимовца, как он взмахнул им...

- Нет. В тот момент в его руке ножа не было.

Валентин отвел глаза: по существу, Павел расписался под своим приговором. И он - Валентин - подвел его к этому. Называется, помог товарищу! Но вместе с тем он был рад, что услышал такой ответ, что не ошибся в Павле. Зато последующие откровения товарища неприятно удивили Валентина:

- Я ударил его потому, что он нахамил мне: схватил за рубашку, обругал, плюнул в лицо... Да, он был пьян, но прости - я не испытываю сострадания к пьяным. Я ударил его так, чтобы он знал, чем платят за хамство. Какой-то мальчишка... Впрочем, о мертвых плохо не говорят. Мне жаль, что так получилось, и я готов отвечать. Но признаюсь: совесть не мучает меня. Я не хотел его увечить, но желание поколотить его возникало у меня не раз. Я уже говорил, что мы жили по соседству. Одно время, когда Иван Прокофьевич - его отец, болел, я захаживал к ним в дом, помогал Ивану Прокофьевичу чем мог - в основном болтовней, которую мы - медики называем психотерапией. Уже тогда Толик задирался со мной, дерзил... Причины? Я их не видел. Возможно, его обижало, что я обрывал его попытки вмешиваться в наши с Иваном Прокофьевичем разговоры. А возможно, ревновал меня к Тамаре, с которой у меня тогда - и это самое смешное - ничего не было. У него вообще была дурная манера совать свой нос в чужие дела. Помнишь Клару? После того, как мы познакомились, она пару раз была у меня. Ее экстравагантность тебе известна. Как-то ей взбрело в голову съехать вниз по лестничным перилам. Увидела, как съехал Толик, и туда же. Едва не свалилась. Я догнал ее, стащил с перил. Она укусила меня за руку. Я разозлился и отшлепал ее. Она стала визжать. Подлетел Толик, заорал: "Как смеешь бить женщину! Негодяй!" и все такое прочее. Удивляюсь, как я сдержался тогда... Потом очередь дошла до Ларисы: он и ее мне приплел - у парня было больное воображение... Ерунда какая! С Лялькой у меня ничего не было и быть не могло, я не сумасшедший. Правда, года три назад она вбила себе в голову, что влюблена в меня. Знаешь, когда семнадцатилетняя девчонка вбивает себе в голову такое, ее не вразумишь, не обуздаешь. Я решил на время перевестись в сельскую больницу. Откровенно говоря, это была не единственная причина моего отъезда, но она сыграла свою роль. И правильно сделал: Ляля сравнительно легко перенесла эту неизбежную в таком возрасте болезнь. Со временем у нее появились новые, но уже не столь безудержные увлечения: Донат, тот же Толик, а наши отношения пришли в норму. Но знаешь, что сказал мне Толик, когда я вернулся? "Зачем ты приехал?" По-твоему, я должен был объяснять? Вечером 28-го? Я заскочил домой, чтобы переодеться. Перед этим у меня была тяжелейшая операция и нервы были напряжены. Я загнал машину во двор, поднялся к себе, принял душ, переоделся. Когда спускался вниз, столкнулся с Толиком. Он был пьян. И пошло! Начал с Тамары, кончил Ларисой. Я не хотел связываться с пьяным, оттолкнул его, сел в машину... Нет, не разговаривал с ним. Но что-то, кажется, сказал. Вроде бы, что это не его собачье дело... А что другое скажешь пьяному мальчишке?