Мудрость Запада - Рассел Бертран Артур Уильям - Страница 30

Оставив на время в стороне этический вопрос, мы находим, что Сократ успешно объясняет, что требуется с логической стороны. Мы задаем вопрос о "форме" благочестивого, определяя то, что делает благочестивого таковым. Используя более знакомый язык, мы должны теперь утверждать это в терминах необходимых и достаточных условий. Так действует обычно разумное животное человек, за исключением, может быть, младенцев, которые только начинают передвигаться на всех четырех, вместе с другими четвероногими. Схематически мы можем показать это посредством двух перекрещивающихся кругов. "Человек" - термин, которому нужно дать определение, это общая часть двух кругов, которая охватывает и то, что есть разумное, и то, что есть животное.

Способ, которым мы приходим к такому определению, заключается в том, что мы берем один из терминов, в данном случае - животное, и ограничиваем его вторым термином - "разумное". Первый называется родом, второй - видом, это то, что выделяет среди животных вид человека. Человек, если хотите, это животное с видовым отличием, которое заключается в том, что он разумный. Так, по крайней мере, мыслится в учебниках. Оглядываясь вокруг, человек задается вопросом, не может ли это формально правильное определение быть, в сущности, благонамеренной ошибкой.

С этической стороны диалог проливает некоторый свет на афинскую официальную религию и на то, чем этика Сократа отличалась от нее. Это различие между авторитарной и фундаменталистской этикой. Сократ фокусирует взгляд на этом вопросе, когда просит пояснить предложенное Евтифроном определение благочестивого как человека, которого боги единодушно одобряют. Сократ хочет знать, потому ли он благочестивый, что боги одобряют его, или же боги одобряют его, потому что он благочестивый. Вопрос на самом деле является завуалированной критикой отношения Евтифрона к проблеме. Для него все это означает, что боги должны дать команду, чтобы что-нибудь было сделано. В Афинах, где была официальная религия, это, в сущности, означало, что указам жрецов следует повиноваться безусловно. Довольно любопытно, что сам Сократ соглашался с этим как с вопросом политической практики. Но в то же время он чувствовал себя обязанным задать этический вопрос о деятельности самого государства - поступок, который никогда бы не имел места и не мог случиться с такими, как Евтифрон, и это сразу приводит нас к вековой дилемме разделенной лояльности, которая, как мы отмечали ранее, является одной из величайших тем в греческой трагедии. То, что это ни в коем случае не вопрос, который "умер и похоронен", ясно из того факта, что проблема закона и справедливости всегда остается на повестке дня. Какова взаимосвязь между ними? Что нам следует делать, когда нас призывают слушаться закона, который мы находим несправедливым? Этот вопрос становится актуальнее, чем когда-либо, когда слепое повиновение нашим политическим вождям грозит ввергнуть мир во всеобщее и невосполнимое разрушение.

Различие между Евтифроном и Сократом заключается, в конце концов, в том, что первый думает о законе как о чем-то постоянном, в то время как точка зрения Сократа подразумевает, что закон не неизменен. Хотя Сократ не говорит об этом прямо, он выступает здесь как эмпирик в социальной теории. Сократ стремится выяснить, является ли определенная практика добром или злом, независимо от того, кто руководил ею. То, что это подвергает его злой воле и обвинениям со стороны государства, он, конечно, должен был знать. Кажется, что в жизни это не такая уж необычная судьба теоретических мыслителей, которые наносят удары по основам ортодоксальности. Не имеет значения, что они могут действовать из бескорыстного побуждения исправить неприятности, причиненные другим; враждебность, проявленная по отношению к ним, будет той же.

Отношение Сократа к законам Афин описано в "Критии". Диалог показывает его не желающим спасаться бегством и тем самым избежать смертного приговора. Даже если законы будут несправедливы, им следует повиноваться, чтобы закон не приобрел дурную репутацию. Однако Сократ не заметил, что это может произойти именно из-за несправедливости.

Его противоречивое отношение к вопросам, касающимся власти, привело к тому, что Сократ отверг легкое решение - убежать. Отказываясь от компромисса, он развязал руки обвинению и стал мучеником свободной мысли. Его последние часы описаны в "Федоне", произведении, которое входит в число шедевров западной литературы. Обсуждение в диалоге сосредоточено на попытке доказать, что душа бессмертна. Нам не требуется здесь рассматривать подробно доказательства. Они не очень убедительны, хотя поднимают интересные вопросы о душе и теле. В конце диалога обсуждение достигает момента, когда никто не готов выдвигать дальнейшие возражения. Нельзя обойти замечание присутствующих пифагорейцев, что могут появиться новые трудности. Но кажется, что зловещий характер события и чувство благоговения заставили друзей Сократа воздержаться от крайних сомнений в его выводах. Возможно, философски самая важная часть в диалоге - это описание метода гипотезы и дедукции, которые являются основой любого научного доказательства.

Сократ объясняет вопрос, когда у компании появляется определенное чувство уныния из-за непреодолимых трудностей в доказательстве. Он предостерегает своих друзей от мизологии (ненависть к спорам), недоверия, отказа от доказательства в целом и немного позднее продолжает обрисовывать контуры своего метода.

Метод гипотезы: А, В, С - видимости, которые следует соблюсти. Н - не может соблюсти С; Х - разрушает Н. Н2 - соблюдает видимость.

Мы должны начать с предположения или гипотезы. Эти два слова означают одно и то же - положение, лежащее в основе чего-либо. Дело в том, что мы должны заложить фундамент, на основе которого будет строиться доказательство. Из гипотезы мы выводим заключения, которые следуют из нее, и смотрим, согласуются ли они с фактами. Это первоначально и означало выражение "соблюдать видимость". Гипотеза, следствия из которой соответствуют фактам, соблюдает видимость, то есть, признает вещи вокруг нас такими, какими мы их видим. Эта идея, без сомнения, связана с астрономией более поздних пифагорейцев и, особенно, с представлением о странствующих звездах или планетах. Их движение беспорядочно; представление, которое не подходит к определенным метафизическим требованиям простоты. Отсюда потребность в простой гипотезе, которая будет соблюдать видимость.

Если факты не согласуются со следствиями из гипотезы, последнюю следует отвергнуть и мы должны попробовать какую-либо другую гипотезу. Важно отметить, что гипотезы сами по себе остаются недоказанными. Мы не хотим этим сказать, что отправная точка выбирается совершенно произвольно, но признаем, что дискуссии следует начинать с чего-либо допускаемого всеми участниками, если не из убеждения, то из отсутствия доказательств. Доказательство гипотезы - это совершенно другое дело. Здесь мы должны начинать с наивысшей отправной точки, с которой обсуждаемая гипотеза, по сути, может быть показана как следствие. Такова задача диалектики, как ее представляет Сократ. Мы должны отвергнуть особые гипотезы частных наук в смысле избавления от них как частичных. В конце концов, цель диалектики достичь высшей исходной точки, формы Добра (Блага). Это, конечно, может разрушить в нашем уме известную долю тщетных предположений. И все же это случай, когда теоретическая наука движется в направлении большей общности и унификации областей знания, что может показаться на первый взгляд совершенно неприемлемым. Что более занимало тогда умы, особенно философов, увлекавшихся математикой,- это унификация арифметики и геометрии, проблема, которая была с блеском решена Декартом спустя примерно две тысячи лет.

Мы уже видели, что Сократ был не первым, кто использовал доказательство от гипотезы. Элеаты уже применяли эту процедуру для своей полемики с теми, кто считал, что вещи множественны. Но они в целом преследовали разрушительные цели. Новое здесь - это идея соблюдения видимости. Другими словами, проблема заключается в том, чтобы дать позитивное объяснение, вскрыть логику фактов, как они нам представляются. Давая объяснения, мы описываем факты в терминах гипотетического знания. Стоит заметить, что в таком подходе есть скрытый этический смысл: объясненный факт как-то лучше, чем необъясненный. Мы можем напомнить, что Сократ считал, что не стоит жить без знания жизни. В конечном счете все это связано с пифагорейской этикой, что исследование, как таковое, есть благо. Более того, тенденция к все большей и большей унификации знания вплоть до того, что все окончательно подпадает под форму Добра, указывает в какой-то степени на позитивное содержание элеатизма. Форма Добра и Единственное у элеатов имеют нечто общее; их теоретические работы до некоторой степени намекают на эти представления.