Девичьи игрушки - Лещенко Владимир - Страница 1

Сестрорецк, зима 1736 г.

Красный петух с золотым павлиньим «глазастым» хвостом осторожно высунул голову из дверей курятника. Пора солнце красное будить, но отчего-то не хочется драть голос спозаранку, да еще и по морозу-то.

Ох ты, горькое петушиное житье-бытье. Нет тебе, горемыке-кочету, на свете покою. Вечером ори, утром кричи, поднимай людей на ноги. А через какой-нибудь месяц-другой маслена головушка да шелкова бородушка будут выглядывать из горшка со щами.

От столь грустных мыслей кочеток приуныл, буйну голову повесил и даже чуть было не вернулся назад, на насест, досыпать.

Но инстинкт взял свое.

Петух горделиво, будто князь-воевода, вышел из своей крепости, расправил крылья во всю их орлиную ширь и, вытянув длинную с сизым отливом шею, затрубил зычным, отливающим медью кличем: «Ку-ка-ре-ку!»

Раз, другой.

В доме забегали, засуетились – пришел новый день!

Кочеток погодил немного, опять покричал. Еще чуток повременив, кукарекнул и в третий раз для порядку и, гордо подмигнув желтым глазом встающему из-за колокольни желтому лежебоке-солнцу, убрался в курятник к своим сварливым подружкам.

Ванятка открыл глаза.

Возле кровати уже стояла сестрица, ждала, когда он проснется.

Сегодня воскресенье, надо не опоздать к службе, а то батюшка, не приведи господь осерчает да и всыплет розог по мягкому месту. Уж больно он строг.

Мальчуган опрометью подхватился с перины. Шлеп, шлеп, шлеп – засеменил босоного к образам, наспех проглатывая: «И оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». Перекрестился и крикнул сестре:

– Скорей давай одеваться, а то не поспеем!

Девочка суетливо забегала по горенке, собирая разбросанную вчера братцем одежду. Принялась наряжать его. На ножки – малиновы сапожки, на ручки – теплые овечьи варежки. Укутала в зипун, подпоясала кушачком. Нахлобучив треух, отошла и полюбовалась. Ну герой, ну Бова-королевич!

Церковь была большой, деревянной. Остро пахло елью и смолой. Даже приторно-дурманящая вонь кадила не могла заглушить этого живого русского запаха, к которому примешивались и иные оттенки – квасной, дегтевый, сбитенный и… сивушный.

Ванятка посмотрел по сторонам. Люду было много. Как, впрочем, и всегда по воскресеньям.

Они с маменькой и сестрицей прошли почитай что к самому алтарю. Православные почтительно расступались, пропуская попадью с поповной и поповичем.

Из ризницы, словно Саваоф на облаце, выплыл отец Семен. Зыркнул искоса на семейство, удовлетворенно кивнул – вовремя. Хорошо еще, что не сказал свою любимую приговорку: «Bene», что на языке латынском, до которого, как и до зелена вина, батюшка большой охотник, означало: «Хорошо».

Служба началась.

Мальчик сначала пробовал сосредоточиться, но все попытки оказались безуспешными. Настроение было ну никак не молитвенное. Хотелось побегать по снегу, пососать сосульку тайком от маменьки, покататься на салазках с горы.

– И рече Господь ангелам! – читал трубным гласом батюшка с амвона.

Ваня присмотрелся к нему этак… По-особому.

И батюшка вдруг превратился в огромную кадку из-под огурцов, до краев наполненную зеленым вином. Из щели торчал огромный, красный, как уголь, нос, над носом две дырочки – глазки-копеечки, под носом дырища – зев, через который отец Семен частенько заливал пылающую душу проклятым Бахусовым зельем.

– И прихождаху сыны Божий ко женам земным!..

«Пора», – решил паренек и воровато огляделся по сторонам.

Прихожане самозабвенно крестились. Иные бабы всхлипывали, расчувствовавшись, – а на проповеди батюшка был мастак. Истинно Иоанн Золотоустый, как часто твердила супругу попадья.

А это что за ферт?

Длинная сухая фигура, одетая в дорогой, но уже какой-то вылинявший камзол. На голове нелепый «рогатый» парик из трех рядов завитых и напудренных локонов. В руках треугольная шляпа с перьями.

Видно, что из благородных.

Что-то раньше его здесь Ваня не примечал. Наверное, путник. Решил зайти, помолиться с дороги.

Ух, и глазищи же у него! Прям до сердцов пробирают. Точно у коршуна, облюбовавшего добычу. И нос с птичьим клювом схож, такой же крючковатый.

Ваня бочком-бочком спрятался за столб и оттуда вновь посмотрел на ферта. Не следит ли?

Нет. Крестится, глядя на иконостас и позевывая.

Теперь уж точно пора.

Приоткрыл полу зипуна. Оттуда показалась и уставилась в мир святых, праведных и грешных петушиная голова.

Ваня давно замыслил принести в церковь кочета. Слышал не единожды, как отец Семен говорил маменьке: «Хоть бы кто додумался пустить нам красного петуха. Авось тогда миряне бы расщедрились да соорудили белокаменную церковь заместо этих дров».

Вот парнишка и удумал услужить батюшке.

Сегодня, улучив минутку, когда за ним никто не присматривал, изловил птицу и сунул себе за пазуху, где кочеток и сидел, одуревший от испуга и духоты.

Сейчас, почувствовав себя на свободе, петух осмелел и, выждав, когда руки мальчика окончательно разжались, спрыгнул на пол. Нахохлившись, будто мужик с перепою, глупая птица двинулась прямо на блестящую иерейскую ризу.

Вокруг послышался ропот и охи.

Длинный старик в парике с интересом следил за кочетом, не забывая при этом набожно класть мелкие кресты.

Отец Семен продолжал свой праведный труд:

– Вонмем!

Петух, будучи по природе своей самым что ни на есть безбожником, меж тем вплотную приблизился к слуге Господню, распластал крылья и, высоко подпрыгнув, приложился клювом к пышному заду священнослужителя.

Отец Семен от неожиданности присел и повернул к прихожанам перепуганное лицо. В народе, сколько позволяло приличие, раздались смешки. Ваня тоже не удержался и громко прыснул.

Чья-то рука, пребольно схватив за ухо, выволокла мальчика из храма на свет божий.

– Ты что ж это делаешь, охальник? – раздался над головой скрипучий старческий голос.

Паренек вырвался из клешней. Потирая пылающее огнем ухо, поднял голову.

Ферт! Вот привязался же.

Старик смотрел на озорника. В желтых, выцветших, как и его камзол, глазах не было гнева или осуждения. Одно любопытство.

– И сачем ты это сделал? – поинтересовался.

С чего бы это я должен ему все выкладывать, подумалось малышу. Однако какая-то непонятная сила заставила тут же поведать вопрошавшему, отчего да почему он совершил озорство.

– Теперь Петьку в щи отпра-авят… – заревел Ваня, закончив рассказ.

– Ну-ну, перестань, – погладил его по голове старик и протянул кружевной надушенный платок. – Такой большой мальшик.

Ага, большой. Только-только четыре годочка и минуло.

Паренек смачно высморкался и вернул носовик худосочному. Тот брезгливо принял кусок материи двумя пальцами, унизанными золотыми перстнями с большими камнями, подержал на весу да и выбросил в близлежащий сугроб.

Вот чудак. Надобно будет подобрать. Потом.

– Сначит, каваришь, отцу решил помочь? – с легким иноземным акцентом молвил новый знакомый.

Ваня кивнул и снова шмыгнул носом.

– Хм, хм! Надобно будет расскасать Белинде!

Старик взял мальчика за плечи и, притянув вплотную к себе, впился взглядом ему в глаза. Лицо с впалыми щеками густо напудрено, и все равно можно было разглядеть на нем старые шрамы, словно от ожогов.

Из его рта дурно пахло, и Ванюшка попытался отстраниться.

Не вышло. Ферт вцепился в него намертво. Да еще и мурлыкал себе под нос странную песенку:

Длился осмотр пару минут, показавшихся бесконечными.

– Прошивет грешно и умрет смешно… – пробормотал себе под нос худосочный и наконец отпустил добычу.