Люби и властвуй - Зорич Александр - Страница 22

Норо резко обернулся:

– К Знахарю? Да, конечно, рах-саванн, конечно. Но у нас есть еще один разговор, помимо Овель исс Тамай.

– Да, аррум, – сквозь плотно сжатые зубы выдавил Эгин. Он чувствовал, что силы покидают его с пугающей быстротой. – Могу ли я сесть, аррум?

– Нет, – жестко отрезал Норо, возвращаясь в свое кресло. – Стой и слушай. Многое изменилось за время твоего отпуска, рах-саванн. Я досмотрел вещи Арда. И я не нашел в них того, что искал. А это очень плохо, рах-саванн. Очень плохо. Ты слышишь меня, рах-саванн?

Эгина качало. Две жестокие пиявки присосались к вискам и тянули из них добрую кровь. Ступни леденели. На лбу проступили ледяные капли пота.

– Я… слышу… вас… аррум. – Эгину пришлось совершить над собой неимоверное усилие, чтобы выдавить эти ничего не значащие слова.

Он не понимал, что происходит. Обнажение Внутренней Секиры – действие и впрямь очень опасное. Но их учили, что по меньшей мере двое суток даже не самый сильный офицер должен протянуть. Ну пусть он потерял много сил во вчерашних схватках – смертоубийственной с отребьем Хорта и любовной с Овель. Но по меньшей мере на сутки он еще мог рассчитывать. Выходило – не мог.

– Если ты меня слышишь, – слова Норо грохотали в его ушах кузнечными молотами, – то отвечай мне, пока еще не издох, что ты утаил от меня при осмотре каюты Арда?

Перед глазами Эгина проплыли призрачные сполохи Изумрудного Трепета.

Он чувствовал, что его уста одеревенели, язык налился свинцовой тяжестью, но все его существо вдруг наполнилось непостижимой, новой, искрящейся силой. Говорил не он. Говорила эта новая сила, вводящая в его слова тяжелую, уверенную и наглую ложь:

– Я офицер Опоры Вещей. Я служу Князю и Истине. Я не лгал никогда ранее и не лгу сейчас. Я досмотрел каюту Арда в соответствии с предписаниями, не отступив от них ни на шаг. И передал вам правду, только правду, ничего, кроме правды.

Его тело падало, падало в бездонный омут тягучей, всеиспепеляющей боли. Наверное, он говорил что-то еще, пока его раздираемое мукой тело корчилось на ясеневом полу кабинета Норо окс Шина.

Знахаря знал каждый, в чьем левом плече была зашита металлическая пластина с глазастой секирой Свода Равновесия.

Знахарь был один и все же значительно более чем один – узнать это наверняка было невозможно. В самом деле, будь он один, Знахарь никогда не смог бы обслуживать сотни офицеров Свода – лечить их, вживлять им Внутренние Секиры, отвечать на вопросы людей из Опоры Безгласых Тварей. И при этом не забывать о своем ученике, который после смерти займет его место, примет имя Знахарь и прозвище Многоликий.

Эгин никогда не мог понять, в каком именно месте Свода, Равновесия находятся обширные, по-своему светлые и при этом непередаваемо мрачные хоромы Знахаря.

Было ясно одно: они расположены на одном из подземных ярусов, неподалеку от кузниц Свода. Но где находятся кузницы Свода, Эгин тоже не знал.

Когда офицера направляли к Знахарю, в сопровождение ему отряжали троих молодцов из Опоры Единства, старший из которых имел звание рах-саванна.

Еще в клети подъемника пациенту Знахаря надевали на голову глухой шлем, который не только полностью лишал возможности видеть, но и слышать, поскольку имел плотные войлочные наушники. Офицеры Опоры Единства спускались вместе с пациентом вниз на подъемнике, а потом вели его извилистыми коридорами со множеством поворотов. Шлем с пациента снимали только после того, как за спинами офицеров закрывалась последняя из трех дверей.

Эгин помнил свое первое посещение Знахаря. Оно осталось в его памяти неуничтожимой, скупой гравюрой. Все детали видны отчетливо, все – на своем месте.

Он, только что произведенный в эрм-саванны и тем самым зачисленный в «предвечные, неколебимые и бессмертные» ряды офицеров Свода Равновесия, восторженный и взволнованный (ах, как громко билось тогда в груди сердце! громче, чем все барабаны «Зерцала Огня»!), явился пред очи Знахаря, чтобы сдать кровь на Секиры – Внутреннюю и Внешнюю.

Знахарь показался ему тогда черепахой, с которой содрали панцирь. Старый, согбенный, раздражающе неторопливый, он сидел в огромном чане с горячей водой. К великому сожалению тогда еще брезгливого эрм-саванна, из чана разило мочой.

Из хрустальных шаров под потолком струился неровный многоцветный свет. На стенах Эгин, к своему удивлению, увидел множество зеркал. Круглых, квадратных, ромбовидных, шестиугольных, овальных… Стеклянных и бронзовых, золотых и греовердовых…

Эти бессмысленные зеркала показались Эгину самым странным, что он видел в своей жизни: зачем они страшному как смерть Знахарю? Уж явно не для того, чтобы красоту наводить.

В тот раз процедура была совсем проста. Знахарь полоснул по пальцу Эгина крохотным, но острым как мысль ножичком и, нацедив в две склянки по наперстку Эгиновой крови, проскрипел: «Убирайтесь!»

Великомудрый Вальх когда-то объяснял Эгину, что синие искорки внутри Сорока Отметин Огня отвечают своему владельцу не просто так. Металл жетона «чувствует» кровь своего хозяина. И чтобы он мог «помнить» о ней, все пластины изготовляются совершенно индивидуально.

Кузнецы Свода Равновесия подмешивают в расплавленное железо кровь, взятую от того офицера, для которого изготавливаются жетоны. Разумеется, процедура сопровождается надлежащими Словами и Знаками. Обе Секиры – и Внутренняя, и Внешняя – переделываются всякий раз после очередного повышения.

Дорого и сложно? Да. Но Вольный город Орин, да и Великое княжество Варан когда-то уже экономили на безопасности государства. Каждый школяр знает, что из этого вышло.

В следующий раз Эгина приводили к Знахарю через неделю, чтобы зашить в него готовую Внутреннюю Секиру.

Эгину показалось, что сопровождающие его офицеры Опоры Единства немного нервничают. «Впрочем, – подумал тогда Эгин, – они, наверное, нервничали и в прошлый раз, но я был слишком взволнован сам, чтобы заметить их волнение».

Знахарь принял его, будучи одет в длинный прожженный во многих местах халат, расшитый одним и тем же сюжетом: огромная косматая звезда изумрудно-зеленого цвета с женским ликом, перекошенным яростью, пожирает желтую звезду – Солнце Предвечное.

Жуткий был халат у Знахаря, и сам Знахарь был хоть куда: невысокий, невесомый старик с походкой змеи («Да, если бы змея обладала ногами, у нее была бы именно такая походка!» – отметил тогда Эгин).

На голове Знахаря был шлем серебристого цвета, подражающий птичьей голове. Опущенное забрало было выполнено в форме загнутого книзу и, судя по всему, действительно острого клюва. В прорезях светились – не злобой, не неистовством, нет! – совершенным, ледяным спокойствием глаза Знахаря.

Знахарь бесцветным голосом приказал Эгину лечь на простой деревянный стол, усыпанный сухими пахучими травами, из которых Эгин не знал и половины.

Единственным отличием этого стола от его бытовых собратьев были ножки, которые выходили вверх над столешницей на локоть. На каждой из них была укреплена медная чаша. Еще до того, как лечь на него, Эгин догадался, каково предназначение этих чаш. И он не ошибся.

Эгин лежал на столе, пытаясь расслабиться и понимая, что расслабиться не так-то просто в этом страннейшем из закутов Свода Равновесия под пристальным взором страннейшего из лекарей, о которых ему когда-либо приходилось слышать.

Потом Знахарь заиграл на двойной флейте.

И вместе с причудливой мелодией, повествующей, казалось, о самой печали бытия, из медных чаш над столом поплыли клубы ароматного, сладостно-удушливого дыма, в котором сознание Эгина растворилось, словно бы и не существовало отдельно от Гулкой Пустоты никогда.

Когда к Эгину вновь вернулась способность воспринимать и осмысливать происходящее, он первым делом посмотрел на свое левое предплечье.

Там, едва заметные среди волос и здоровой кожи, белели шрамы, образующие разомкнутый прямоугольник.

– Сколько времени прошло? – Собственный голос показался Эгину слаще музыки. Так относишься к негаданному возвращению всего, о чем думал, что потерял его безвозвратно.