Хижина дяди Тома - Бичер-Стоу Гарриет - Страница 30

• Предыдущая
• 30/80
• Следующая

Рядом с Элизой сидит женщина в белоснежном чепце и сером платье строгого квакерского покроя; она держит на коленях миску и перебирает в ней сушеные фрукты. Этой женщине можно дать лет пятьдесят пять, а то и все шестьдесят, но у нее одно из тех лиц, которые время только красит – круглое, румяное, напоминающее своей свежестью покрытый пушком спелый персик. Чуть посеребренные годами волосы гладко зачесаны назад с высокого чистого лба. Большие карие глаза излучают ясный, мягкий свет – загляните в них, и вы увидите, какое верное, доброе сердце бьется у нее в груди. Сколько воспевалась и воспевается красота юных девушек! Почему же никто не замечает обаяния старости? Тех, кого увлечет эта тема, мы отсылаем к нашему доброму другу Рахили Хеллидэй. Пусть посмотрят на нее сейчас, пока она сидит в своей маленькой качалке. Качалка эта имеет привычку скрипеть и попискивать – то ли от схваченной в молодости простуды, то ли от астмы, а может быть, и просто от расстроенных нервов. Легкое «скрип-скрип» раздается непрестанно, и всякому другому креслу никто бы не простил таких звуков. Но старый Симеон Хеллидэй считает, что это настоящая музыка, а для детей поскрипыванье материнской качалки дороже всего на свете.

– Значит, Элиза, ты все еще не оставила мысли о Канаде? – спросила Рахиль, неторопливо перебирая сушеные персики.

– Нет, – твердо ответила та. – Я больше не могу здесь задерживаться.

– Ну, доберешься ты до Канады, а там что будешь делать? Надо и об этом подумать, дочь моя.

Как естественно прозвучали эти слова в устах Рахили Хеллидэй! Так же естественно, как и слово «мать», с которым к ней так часто обращались.

У Элизы задрожали руки, две-три слезинки упали на ее рукоделье, но она ответила не менее твердо:

– Я ни от какой работы не откажусь. Что-нибудь найдется.

– Ты можешь жить здесь сколько тебе угодно.

– Благодарю вас! Но… – Элиза показала глазами на Гарри. – Я не сплю по ночам. Я не знаю ни минуты покоя! – И она добавила, вздрогнув: – Вчера мне приснилось, будто бы тот человек вошел во двор.

– Бедняжка! – сказала Рахиль, смахивая слезы. – Только напрасно ты так тревожишься. В нашем поселке еще ни разу никого не изловили, и тебя не поймают.

В эту минуту дверь открылась, и в комнату вошла маленькая, пухлая, румяная, как спелое яблочко, женщина. На ней тоже было скромное темно-серое платье с батистовой косынкой, завязанной крест-накрест на груди.

– Руфь Стедмен! – воскликнула Рахиль, радостно поднимаясь навстречу гостье. – Ну, как ты поживаешь? – И она взяла ее за обе руки.

– Хорошо, – сказала Руфь, снимая темный капор и стряхивая с него пыль носовым платком.

Под капором обнаружился чепец, сидевший весьма легкомысленно на ее круглой головке, несмотря на все старания пухлых маленьких рук образумить его. Несколько непокорных кудряшек выбились из-под чепца, и с ними тоже пришлось повозиться, прежде чем они согласились лечь на место. Проделав все это, гостья, которой было лет двадцать пять, отвернулась от зеркала, видимо, очень довольная собой, что было вполне понятно, ибо кто же останется недовольным, глядя на такое веселое, добродушное, пышущее здоровьем существо!

– Руфь, это Элиза Гаррис, а вот ее сынок, о котором я тебе рассказывала.

– Очень рада вас видеть, Элиза! – сказала Руфь, пожимая ей руку, словно старой, долгожданной подруге. – Так это ваш мальчуган? А я принесла ему гостинец. – И она протянула Гарри выпеченный сердечком пряник.

Мальчик робко взял его, исподлобья глядя на Руфь.

– А где твой малыш? – спросила Рахиль.

– Сейчас появится. Я как вошла, твоя Мери выхватила его у меня и побежала с ним в сарай показывать ребятишкам.

Не успела она договорить, как Мери, румяная девушка, с большими, унаследованными от матери карими глазами, вбежала в кухню с ребенком на руках.

– Ага! Вот он! – воскликнула Рахиль, принимая от нее малыша. – Как он хорошо выглядит и какой стал большой!

– Растет не по дням, а по часам, – сказала Руфь.

Она сняла с сына голубой шелковый капор и множество самых разнообразных одежек, потом обдернула на нем платьице, расправила все складочки, чмокнула его и спустила на пол – собраться с мыслями. Малыш, по-видимому, привыкший к подобному обращению, сунул палец в рот и задумался о своих делах, а его мамаша уселась в кресло, вынула из кармана длинный чулок в белую и синюю полоску и проворно заработала спицами.

– Мери, налила бы ты, голубушка, воды в чайник, – мягко сказала мать.

Мери сбегала к колодцу и, вернувшись, поставила чайник на плиту, где он вскоре замурлыкал и окутался паром, являя собой символ гостеприимства и домашнего уюта. Те же самые руки, повинуясь мягким указаниям Рахили, поставили на плиту и кастрюлю с персиками.

Сама же Рахиль положила на стол чисто выскобленную доску, подвязала передник и спокойно, без всякой суеты, принялась делать печенье, предварительно сказав Мери:

– Ты бы попросила Джона, голубушка, ощипать курицу.

И Мери мгновенно исчезла.

Вскоре к их компании присоединился Симеон Хеллидэй – человек высокий, статный, в темной куртке, темных штанах и в широкополой шляпе.

– Здравствуй, Руфь, – ласково проговорил он, пожимая своей широкой рукой ее маленькую пухлую ручку. – Как твой Джон?

– Мои все здоровы, и Джон в том числе, – весело ответила Руфь.

– Ну, что нового, отец? – спросила Рахиль, ставя печенье в духовку.

– Питер Стеббинс сказал мне, что сегодня к вечеру он будет на месте с друзьями, – ответил Симеон, многозначительно подчеркнув последнее слово.

– Вот как! – воскликнула его жена и задумчиво посмотрела на Элизу.

– Ваша фамилия Гаррис – правильно я запомнил? – спросил Симеон.

Рахиль быстро взглянула на мужа, когда Элиза, испугавшись, не появилось ли где-нибудь объявление о ее розыске, дрожащим голосом ответила:

– Да.

– Мать! – позвал Симеон жену и вышел на крыльцо.

– Ты что, отец? – спросила она, вытирая на ходу белые от муки руки.

– Ее муж здесь, в поселке, и будет у нас сегодня ночью, – сказал Симеон.

– Да что ты, отец! – воскликнула Рахиль, просияв от радости.

– Верно тебе говорю! Питер ездил вчера на нашу станцию, и там его ждали старуха и двое мужчин. Один из них назвался Джорджем Гаррисом, и, судя по тому, что он о себе рассказывал, это и есть муж Элизы. Питеру он очень понравился. Неглупый, говорит, и красивый. Как ты думаешь, сейчас ей сказать?

– Посоветуемся с нашей Руфью, – предложила Рахиль. – Руфь, поди-ка сюда!

Та отложила вязанье и мигом очутилась на крыльце.

– Руфь, ты только подумай! – сказала Рахиль. – Отец говорит, что муж Элизы прибыл с последней партией и ночью будет у нас!

Эти слова были встречены взрывом восторга. Молоденькая женщина так и подпрыгнула на месте, громко захлопав в ладоши, и два локона опять выбились у нее из-под чепчика.

– Тише, дорогая, тише! – мягко остановила ее Рахиль. – Посоветуй лучше, сказать ей об этом или повременить?

– Сейчас! Сию же минуту! И не думай откладывать! Да будь это мой Джон, как бы я радовалась! – И она взяла Рахиль за руки. – Пойди с ней в спальню, а я присмотрю за жарким.

Рахиль вернулась на кухню, где Элиза сидела за шитьем, и, открыв дверь в маленькую спальню, сказала:

– Поди сюда, дочь моя, мне надо поговорить с тобой.

Кровь прилила к бледным щекам Элизы. Она поднялась, задрожав от предчувствия беды, и взглянула на Гарри.

– Нет, нет! – воскликнула Руфь, кидаясь к ней. – Не бойтесь, Элиза! Вести хорошие. Идите, идите! – И, ласково подтолкнув Элизу к двери, она подхватила Гарри на руки и принялась целовать его. – Скоро увидишь отца, малыш! Понимаешь? Твой отец приехал! – повторяла Руфь глядевшему на нее во все глаза мальчику.

А за дверью спальни происходила иная сцена. Рахиль Хеллидэй привлекла к себе Элизу и сказала:

– Дочка! Господь смилостивился над тобой: твой муж порвал оковы рабства.

Сердце у Элизы бурно заколотилось, она вспыхнула, потом побледнела как полотно и, чувствуя, что силы оставляют ее, опустилась на стул.

• Предыдущая
• 30/80
• Следующая