Полдень, XXII век - Стругацкие Аркадий и Борис - Страница 22

• Предыдущая
• 22/92
• Следующая

– О чем ты хочешь писать? – спросил Кондратьев. – О нашем рейсе?

Женя с увлечением принялся говорить о частях и главах, но Кондратьев уже не слышал его. Он смотрел в потолок и думал: «Больно, больно, больно…» И как всегда, когда боль стала невыносимой, в потолке раскрылся овальный люк, бесшумно выдвинулась серая шершавая труба с зелеными мигающими окошечками. Труба плавно опустилась, почти касаясь груди Кондратьева, и замерла. Затем раздался тихий вибрирующий гул.

– Эт-то что? – осведомился Женя и встал.

Кондратьев молчал, закрыв глаза, с наслаждением ощущая, как отступает, затихает, исчезает сумасшедшая боль.

– Может быть, мне лучше уйти? – сказал Женя, озираясь.

Боль исчезла. Труба бесшумно ушла наверх, люк в потолке закрылся.

– Нет-нет, – сказал Кондратьев. – Это просто процедура. Сядь, Женя.

Он попытался вспомнить, о чем говорил Женя. Да, повесть-очерк «За световым барьером». О рейсе «Таймыра». О попытке проскочить световой барьер. О катастрофе, которая перенесла «Таймыр» через столетие…

– Слушай, Евгений, – сказал Кондратьев. – Они понимают, что случилось с нами?

– Да, конечно, – сказал Женя.

– Ну?

– Гм, – сказал Женя. – Они это, конечно, понимают. Но нам от этого не легче. Я, например, не могу понять, чт<о> они понимают.

– А все-таки?

– Я рассказал им всё, и они заявили: «Понятно. Сигма-деритринитация».

– Как? – сказал Кондратьев.

– Де-ри-три-ни-та-ци-я. Сигма притом.

– Тирьямпампация, – пробормотал Кондратьев. – Может быть, они еще что-нибудь заявили?

– Они мне прямо сказали: «Ваш «Таймыр» подошел вплотную к световому барьеру с легенным ускорением и сигма-деритринитировал пространственно-временной континуум». Они сказали, что нам не следовало прибегать к легенным ускорениям.

– Так, – сказал Кондратьев. – Не следовало, значит, прибегать, а мы тем не менее прибегли. Дери… тери… Как это называется?

– Деритринитация. Я запомнил с третьего раза. Одним словом, насколько я понял, всякое тело у светового барьера при определенных условиях чрезвычайно сильно искажает форму мировых линий и как бы прокалывает риманово пространство. Ну… это приблизительно то, что предсказывал в наше время Быков-младший. («Ага», – сказал Кондратьев.) Это прокалывание они называют деритринитацией. У них все корабли дальнего действия работают только на этом принципе. Д-космолеты. («Ага», – снова сказал Кондратьев.) При деритринитации особенно опасны эти самые легенные ускорения. Откуда они берутся и в чем их суть – я совершенно не понял. Какие-то локальные вибрационные поля, гиперпереходы плазмы и так далее. Факт тот, что при легенных помехах неизбежны чрезвычайно сильные искажения масштабов времени. Вот это и случилось с нашим «Таймыром».

– Деритринитация, – печально сказал Кондратьев и закрыл глаза.

Они помолчали. «Плохо дело, – подумал Кондратьев. – Д-космолеты. Деритринитация. Этого мне никогда не одолеть. И сломанная спина».

Женя погладил его по щеке и сказал:

– Ничего, Сережа. Я думаю, со временем мы во всем разберемся. Конечно, придется очень много учиться…

– Переучиваться, – прошептал Кондратьев, не открывая глаз. – Не обольщайся, Женя. Переучиваться. Все с самого начала.

– Ну что же, я не прочь, – сказал Женя бодро. – Главное – захотеть.

– Хотеть – значит мочь? – ядовито осведомился Кондратьев.

– Вот именно.

– Это присловье придумали люди, которые могли, даже когда не хотели. Железные люди.

– Ну-ну, – сказал Женя. – Ты тоже не бумажный. Вот слушай. На прошлой декаде я познакомился с одной молодой женщиной…

– Вот как? – сказал Кондратьев. (Женя очень любил знакомиться с молодыми женщинами.)

– Она языковед. Умница, чудесный, изумительный человек.

– Ну разумеется, – сказал Кондратьев.

– Дай мне сказать, Сергей Иванович. Я все понимаю. Ты боишься. А здесь нельзя быть одиноким. Здесь не бывает одиноких. Поправляйся скорее, штурман. Ты киснешь.

Кондратьев помолчал, потом попросил:

– Евгений, будь добр, подойди к окну.

Женя встал и, неслышно ступая, подошел к огромному – во всю стену – голубому окну. В окне Кондратьев не видел ничего, кроме неба. Ночью окно было похоже на темно-синюю пропасть, утыканную колючими звездочками, и раз или два штурман видел, как там загорается красноватое зарево – загорается и быстро гаснет.

– Подошел, – сказал Женя.

– Что там?

– Там балкон.

– А дальше?

– А под балконом площадь, – сказал Женя и оглянулся на Кондратьева.

Кондратьев насупился. Даже Женька не понимает. Одинок до предела. До сих пор не знает ничего. Н и ч е г о. Он не знает даже, какой пол в его комнате, почему все ступают по этому полу совершенно бесшумно. Вчера вечером штурман попытался приподняться и осмотреть комнату и сразу свалился в обморок. Больше он не делал попыток, потому что терпеть не мог быть без сознания.

– Вот это здание, в котором ты лежишь, – сказал Женя, – это санаторий для тяжелобольных. Здание шестнадцатиэтажное, и твоя комната…

– Палата, – проворчал Кондратьев.

– …и твоя комната находится на девятом этаже. Балкон. Кругом горы – Урал – и сосновый лес. Отсюда я вижу, во-первых, второй такой же санаторий. Это километрах в двадцати. Дальше там Свердловск, до него километров сто. Во-вторых, вижу стартовую площадку для птерокаров. Ах, право, чудесные машины. Там их сейчас четыре. Так. Что еще? В-третьих, имеет место площадь-цветник с фонтаном. Возле фонтана стоит какой-то ребенок и, судя по всему, размышляет, как бы удрать в лес…

– Тоже тяжелобольной? – спросил штурман с интересом.

– Возможно. Хотя мало похоже. Так. Удрать ему не удается, потому что его поймала одна голоногая тетя. Я уже знаком с этой тетей, она работает здесь. Очень милая особа. Ей лет двадцать. Давеча она спрашивала меня, не был ли я, случайно, знаком с Норбертом Винером и с Антоном Макаренко. Сейчас она тащит тяжелобольного ребенка и, по-моему, воспитывает его на ходу. А вот снижается еще один птерокар. Хотя нет, это не птерокар… А ты, Сережа, попросил бы у врача стереовизор.

– Я просил, – сказал штурман мрачно. – Он не разрешает.

• Предыдущая
• 22/92
• Следующая