Сад для бегонии - Сазанович Елена Ивановна - Страница 2

• Предыдущая
• 2/27
• Следующая

– Да, алло. Я вас слушаю. Да, это я.

На этом фрагмент счастья в моей памяти обрывается. Потому что все последующие события я воспринимала уже в тумане, в дымке невероятного, невозможного.

Мама так и стояла, застыв на месте с поднятой трубкой в руке. И уже так же тихо, так же спокойно повторяла одно только слово:

– Нет, нет, нет…. Нет, нет, нет…

Я так и запомнила это «нет». На всю жизнь. Это «нет» в один миг перечеркнуло наше счастье. Наш дом. Наше будущее.

– Нет, нет, нет…

И мама так же медленно. Так же спокойно. По-моему еще спокойнее. Сползла на пол. И прикрыла глаза. И уже ничего не чувствовала. Это тоже своеобразная самозащита. Ничего не чувствовать хоть на некоторое время. Чтобы потом очнуться с надеждой. Что трагедия всего лишь приснилась.

Но это был не сон. Хотя все воспринималось именно так.

Если бы смерть отца воспринималась реально. Если бы мы с мамой ее по-настоящему осознали. Поверили в нее. Мы бы не выжили…

Так закончился мой день рождения. После которого наступила моя маленькая смерть…

И потом. Когда мы так же, ничего не соображая вернулись с похорон. Мама по инерции нажала на кнопку магнитофона. И низкий мягкий голос Локарева зазвучал с новой силой. Это была любимая песня отца. И помню, мама плавно повернула ко мне лицо. В миг постаревшее на несколько десятилетий. Слегка встряхнула в миг поседевшими волосами. И тихо произнесла.

– Сашенька, сейчас придет папа. Мы его подождем? Мы не будем без него начинать.

И она повернула голову к двери.

И я ей верила. Я верила. Что сейчас распахнется дверь. И на пороге появится отец с корзиной благоухающих цветов. И мы наконец-то начнем праздновать мой день рождения. Наша память остановилась только на том мгновении, когда мы его ждали. На этом остановилась и наша с мамой жизнь. И ничего иного мы воспринимать не хотели. И отказывались в иное верить.

Пожалуй, еще в то время нам с мамой помогли выжить песни Константина Локарева. И трагедия жизни воспринималась. Как данное. Неизбежное. Как обязательный знак судьбы. И я из дня в день включала его записи. И слушала… И песни его давно вышли из моды. И сам автор неизвестно куда пропал. Но частица его души. Мечущейся. Больной. Благородной. И прекрасной. Навсегда поселилась в нашем доме.

C этих пор моя потенциальная карьера стрелка завершилась. И я брала оружие в исключительные моменты. Когда мне было плохо. Когда я стояла перед решением важной проблемы. Или после неудачного ее завершения. Вот тогда я и бегала в тир. И стреляла, стреляла, стреляла. Всегда попадая в цель. Никогда не промахиваясь.

И сегодня. Спустя год после смерти матери. Когда я окончательно вышла из забытья. И всерьез задумалась о самоубийстве. Потому что могла уже думать. Я прямиком направилась в тир.

Дядя Гога, толстый грузин с пышными усами – хозяин тира – мне, как всегда, приветливо улыбнулся. И подмигнул.

– Ну что, Александра, вновь пришла меня разорить? И как ты умудряешься это делать? А ну-ка теперь попробуй.

И он прикрепил к щиту совсем маленькую мушку. Которую даже вооруженным взглядом можно было с трудом различить.

Я приложила ружье к плечу. Прицелилась. И не долго раздумывая. Выстрелила. Мушка отскочила в сторону.

– Ну и девчонка, – восхищенно выдохнул дядя Гога. – Такой талант пропадает зря. Глаз – алмаз. И рука тверда. Твоего самообладания хватит на десятерых. Если не больше.

Если бы дядя Гога знал. Что моего самообладания не хватает даже на меня. Если бы он знал, что совсем скоро его хватит только на то, чтобы умереть. И как жаль, что это придется сделать не с помощью револьвера. Здесь бы я уж точно не промахнулась.

И я, вновь перебивая свои мысли, принялась стрелять. Раз, два, три. И все в одну точку. Ни разу не промахнувшись.

Позади меня раздались громкие аплодисменты.

– Ай да, девчонка, – услышала я позади себя приятный мужской баритон. И резко обернулась. И отложила винтовку.

Передо мной стоял высокий мужчина лет тридцати пяти. Мягкий синий взгляд. Мягкая добрая улыбка. Зачесанные назад светлые волосы открывали большой лоб. Из-под длинного плаща выглядывал дорогой синий костюм и широкий шелковый галстук.

Его через чур интеллигентный. Аккуратный. Эстетский вид меня несколько смутил. И я машинально опустила голову, взглянув на свои рваные джинсы, кеды и футболку, на которой трафаретно и безвкусно улыбался мой кумир Константин Локарев. Выглядела я не самым лучшим образом. Я давно перестала обращать внимания на свой внешний вид. И не только из-за бедности. Просто, в сравнении со страшными событиями, которые мне пришлось пережить, остальное давно утратило смысл. И казалось настолько ничтожным и неоправданным. Что я даже удивлялась. Как люди могут думать о стольких незначительных вещах. Когда мир так несовершенен. Когда завтра для них может и не наступить.

И впервые за долгое время, глядя на этого симпатичного парня. Я смутилась. Он был словно пришельцем из другого мира. Мира. Где возможно думать о красивых вещах. Где возможно элегантно одеваться. Следить за манерами. И просто жить. Мне он понравился с первого взгляда. Внушил доверие и симпатию. Может быть, только потому, что я совсем одичала. Что мне не с кем было его сравнить.

Он продолжал улыбаться. Но его голубые глаза были вдумчивы и серьезны. Он не был похож на легкомысленного типа, готового приударить за любой юбкой. Да я и не походила на юбку, за которой мог приударить человек такого класса.

– Я восхищен вашей стрельбой, – наконец сказал он. – И мне даже немножечко стыдно и досадно. Что я, здоровый мужик, вообще не умею стрелять. А такая хрупкая молоденькая девчонка запросто выбивает «десятку». Неужели наше время настолько безобразно?

Я пожала плечами. И еле слышно пробормотала.

– Время всегда зависит от людей. И это безобразие, к счастью. Легко поправимо. Просто я должна перестать стрелять. А заняться. К примеру. Музычкой или домашним хозяйством. А вам просто нужно поднапрячься и научиться стрелять. Вот и все.

– Действительно. Просто. И действительно поправимо, – он рассмеялся. У него был звонкий, открытый, подкупающий смех.

– Лучше было бы поправимо другое.

Я нахмурилась и отвела взгляд в сторону. Я чувствовала. Что не могу болтать о пустяках. Что давно разучилась. Как давно разучилась смеяться. И эта печать боли застыла на моем лице. И если пожилых людей эта печать даже красит. Говоря о мудрости и о силе человека, сумевшего многое пережить. То в мои двадцать эта боль на лице выглядела уродливой и комичной.

И я вновь смутилась. И мне захотелось сбежать. В свой дом. В свои четыре стены. Закрыться. На все замки. И вновь остаться одной. Там, где жили мы втроем. И кроме отца и матери мне никто не был нужен. И я никому не хотела быть обязанной. И ни перед кем не изображать беззаботность и очарование юности.

Но я почему-то стояла словно прикованная к одному месту. И смотрела себе под ноги. И молчала.

– Вас что-то мучит… – он уже не улыбался. Он прикоснулся ладонью к моему подбородку. И слегка приподнял мое лицо. И заглянул вглубь моих глаз. – Вам много пришлось пережить…

Я не отводила взгляд. Я уже не смущалась. На моем лице застыла презрительная ухмылка. Скорее всего я ее адресовала себе. Так тебе и надо, дурочка. Еще чуть-чуть. И ты бы расклеилась перед этим красавчиком. Разрыдалась на его плече. И поведала о своих горестях и бедах. Нет уж! Дудки! Это моя боль. Я пережила ее в одиночку. И с ней же уйду в другой мир. Где, может быть, встречусь со своими единственно близкими людьми. И только там поведаю о своей боли. И только там спрошу, почему оставили меня одну на земле. И за что.

Я резко убрала его руку от своего лица. И выскочила из тира. И почти бегом направилась к своему дому.

Он нагнал меня. И выдохнул, тяжело дыша от бега.

– Простите. Ради Бога. Я не хотел вас обидеть. Ради Бога, умоляю.

– Вам не за что просить у меня прощения. Лучше просто распрощаемся. В конце концов. Мы могли никогда не встретиться.

• Предыдущая
• 2/27
• Следующая