Тени большого города - Логинов Святослав Владимирович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/12
• Следующая

– Ход сдох! – голос, неслышимый простому уху, но не утративший барственных обертонов, приковал Авалса к месту, заставив покорно замереть. И сразу сонмы теней окружили его, требуя внимания, почтения и прочтения.

– Ты меня цитируешь? – пытал один.

– Знаешь, кого помнит этот камень? – вопрошал другой, пиная гранит поребрика.

– Кого? – задохнувшись от ужасной догадки переспросил Авалс.

– Меня!

– О, ты туп как путы-то! – осадил соперника тот, что минуту назад приковал Авалса волшебным заклинанием.

– Сам хам! – огрызнулся монументальный, но, не сумев достойно закончить строку, стушевался и ушёл во мрак пустых стен, бормоча что-то о широком махе масс.

– Вой хул – глух, Иов! – язвительно выкрикнул вслед победитель и, повернувшись к недвижному Авалсу, принялся декламировать:

Сбоку подсунулся призрак с моднявым абрисом.

– Хит! – возгласил он. – Стон нот стих!

– Чего это они? – не надеясь на ответ, вякнул Авалс.

– Не берите в голову, – неожиданно ответил один из призраков. – Поэты промеж себя разбираются. А тот, что сбежал, и вовсе стихотворец, к тому же – секретарь. А секретарство мстит за себя жестоко, оно чревато деградацией.

– А вы кто?

– Я – писатель, – сказал человечный и добавил с неожиданной грустью: – Тень писателя. Так бывает, живёшь, работаешь и вдруг обнаруживаешь, что ты лишь тень того, что было.

– Отпустили бы вы меня, – пользуясь мгновением, попросил Авалс.

– Куда? Отсюда не уйдёшь. Творчество – сладкий яд, кто раз его испробовал, не сможет стать прежним. Рано или поздно он вернётся в эти стены.

– Нет стен, – возразил поэт.

– Я не Сократ, я не пил яда! – закричал Авалс, но его не слушали. Каждый гомонил своё и о своём.

– Самое прискорбное, – пророчествовала тень писателя, обращаясь в никуда, – это вывод, к которому неизбежно приходит всякий мыслящий человек: миром правит зло, и что бы мы ни делали, как бы ни старались ради общего блага, зло всегда окажется победителем.

– У раба бар – у!.. пуст суп, худ дух, – подтвердил поэт и добавил прозой: – Но тебя я спасу. Ты будешь моей тенью, и зло не коснётся тебя.

– Я не хочу!

– Да кто ж тебя спросит… – в унисон ответили прозаик и рифмач.

Авалс дёрнулся, но заклинание впечатало его в стену прочней офсетного тиснения.

– Послушивай! – последний раз донеслось с Заячьего острова и замолкло до следующей ночи.

И тут в порыве отчаяния Авалс нашёл выход.

– Не буду! – закричал он и добавил экспромтом рождённое заклинание: – У тени тени нет и нету!

Ноги враз стали проворны, Авалс кинулся наутёк.

– Стой, Отс! – метнул домашнюю заготовку поэт, но поскольку Авалс не имел никакого отношения к артистам оперетты, заклинание не сработало. Домашним заготовкам вообще свойственно подводить авторов. Возможно платонствующая тень, возмечтавшая о собственной тени, сумела бы изобрести что-то покруче, но стихотворец-секретарь, в котором зависть пробудила забытую способность к творчеству, высунулся из ниоткуда и заикаясь вскричал:

– Но! Б-биги, гиббон!

– Ату шута! – взревело благородное собрание.

Авалс бежал быстрее газели, спешащей в родной гараж. Скорее всего ему не удалось бы спастись, но какой-то секретарский подпевала визгнул вслед: «Дёру, урод!» – и преследователи, рассеянные, как все тени, отвлеклись, обрушившись на бездаря, которому теперь до скончания века предстоит носить издевательскую кличку «Урёд». Орфографическую ошибку секретаря деликатно не заметили.

На проспекте тоже продолжали кого-то ловить.

– В ежовые рукавицы его! – доносился крик.

– Ежу – хуже, – пробормотал Авалс и проскользнул незамеченным.

Рассвет пламенеет в полнеба. Свободные тени в такую пору не ходят, одни лишь мороки, порождённые не проснувшимся покуда городом, возбуждают горячечную фантазию. Вдали, на той стороне проспекта сверкнул блеск эполет – всё ясно, офицерское собрание, а ныне – дом офицеров эманирует в уличное безлюдье неуспокоенную память. Только сверни туда бесприютная тень, враз узнаешь, кто ты есть перед их благородиями и превосходительствами. Мазурка гремит сквозь закрытые окна, декольтированные дамы выходят из экипажей… Мимо, мимо, взглянуть нет мига!

Улетает Литейный под спешащей ногой. Доходные дома, особняки, департаменты… Вот парадный подъезд института НИГРИ. Сквозь заветные двери доносится рёв зубра мычащего и тяжкая поступь шагающего. Что делать в институтском вестибюле могучим зверям? Только стоять около двери, криком отпугивая нежелательных просителей. Почернелые оборванные поисковики толкутся у запертого входа. Держись, геолог, там ждут грандов – или гранты? – тебя там никто не ждёт, и тебе оттуда ждать нечего.

– Суди его бог, – произносит одетый в выштопанную штормовку призрак и, разведя безнадёжно руками, исчезает, не оставив по себе следа.

Целое мгновение Авалс не мог понять, что происходит, и этот миг, бесконечно растянувшийся между былым и грядущим, едва не погубил его. Ночь кончилась, уже не свет грядущего дня, а само солнце явилось сквозь разорванный ветром горизонт. Стройные громады теснящихся домов покуда скрывали его, но всякому ясно, что бездомной тени на улице не выжить. Авалс непристойно визгнул, метнулся в сумрак подворотни и в панике полез под мусорный бак, воняющий резедой и квашеной капустой. Хорошо всё-таки, что позади всякого парадного подъезда прочервоточен чёрный ход, и любой фасад скрывает двор-колодец, куда выходят окна кухаркиных комнат.

– Тише ты, оглашенный, – прошелестел голос. – Осторожнее лезь, всё лицо обтоптал.

Осмотревшись в ненадёжном убежище, Авалс обнаружил две бомжеватого вида тени. Были они так потрёпаны, что и облика не сохранили, от прежних людей остались комки не то серости, не то сырости. Одна, чуть угловатее, видимо принадлежала когда-то человеку видному, по меньшей мере внешне. Другая – вовсе плюгавенькая. Именно плюгавый и жаловался, что ему обтоптали давно потерянное лицо.

– Новенький, – сказал он. – Ну, давай, устраивайся. Ишь ты, свежачок какой! Хозяину, что, по старинке финский нож в селезёнку саданули? Или он у тебя из новых – на киллера угадал? Теперь это часто случается.

– Жив хозяин! – Авалс с трудом сдержал рвущиеся из груди рыдания. – Это я потерялся. Погулять отошёл – и вот…

– Серьёзно… – словоохотливый призрак присвистнул. – Влип ты, парень, как роза в уличную грязь.

– Мне бы домой…

– Какое – домой? Ты наружу-то высунься. Тебя там в такие нежные цвета раскрасит – родная мама не узнает. Так что сиди и не чирикай.

– Нож в селезёнку, – с запозданием подал голос угловатый, – варварство! Кровь в брюшной полости, требушина, считай, вся испорчена. Зарез для чего существует, а? Ножичком по горлу чикнул, тушу попридержал слегка, пока трепыхаться перестанет, и кровь в тазик – на колбаску. Тазик надо заранее припасти. Мясо тогда чистое, хоть космополиту на кашрут.

– Вы резником работали? – вежливо спросил Авалс.

– Мясником в Кулаковском магазине, – с гордостью ответил угловатый.

– Он тенью работал, – поправил плюгавый, – а хозяин его работал палачом. Такое частенько бывает: хозяин темнее тени, а тень у него – очень приличный человек. Некоторые даже уходят от своих хозяев. Про тех, кто без тени остался, говорят: нежить, мол, упырь, у живых людей кровь сосёт. Ежели имплицитно судить, то и впрямь сосёт, а то и вёдрами хлещет. А что нежить – так это неправда. Просто у тени совести больше оказалось, чем у живого человека. А наш приятель, хоть и совестлив, а сбежать не решился, до последнего хозяину служил, и только сейчас у него маниа грандиоза прорезалась, мясником себя вообразил.

Авалс покосился на незнакомые слова, но вопрос задал такой, чтобы ответ получить понятный.

– Он, что, так и был палачом? С навострённым топором и в красной рубахе?

• Предыдущая
• 2/12
• Следующая