Колодезь - Логинов Святослав Владимирович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/75
• Следующая

Семён усмехнулся про себя мужицким тарабарам, но встревать не стал. Весь мир не переспоришь, да и зачем? – пусть люди байками тешатся.

– …он и бабу к тому склонял, – продолжал Ерофей. – Кабы, грит, была ты помоложе и на лицо лучше удалась, так я бы тебя отсюда и вовсе не отпустил, пригодилась бы кругу казачьему.

– Вот в это – верю, – подал голос Никита, – кобелиное дело ни у кого не залежится. А где ж каждому по десять рублёв сыскать, да ещё ефимками? Твой человек впусте народ мутит.

– Так и я о том же, – согласился Ерофейка, – за такую-то кучу деньжищ я пешком на Дон сбегаю и в тот же день обратно прибегу.

– Лапти стопчешь, – вставил кто-то.

Мужики посмеялись недолго, и Семён сказал:

– А казаки-то и вправду к Москве идут. Только что дорогой на Тулу проходили, сам видел.

Воцарилось молчание, наконец столетний дед Аким Кудрин, вылезший по солнышку из своей избы, прошамкал:

– Кто ш их пуштит на Тулу? Кажакам в Тулу вожбронено ш тех пор, как Ванька Болотников против Шуйшкого царя бунтовал.

– А вот поди ж ты, идут – и всё тут, – повторил Семён. – И жилые казаки, и голутва, все вместе.

– Ну, миряне, – пробормотал Савоська Тарасов, – быть бедам. Казаки – это всегда к худу.

– А по мне, так хоть турки, – сказал Никита. – Какие нам ещё могут беды пасть? И без того Янка барщинами умучил, четыре дня в неделю берёт. Жизни совсем не осталось, христианам всюду стеснение, татарским абызам жить гораздо просторнее. Может, при казаках остереганье учинят. А то взяли обычай: налогу берут по семи четвериков аржаных с дыму и на почту спрашивают с дыму по подводе.

– А недовески мяса как доправляли?! – крикнул Лаврушка Моксаков. – Все животы со дворов свели!

– Олихоимствовали вконец!

– Полоняничные по две деньги со двора мытали, а Сёмку не выкупили, своим ходом пришёл!

– Столовый оброк тоже не шутка! Бабы без курей осиротели…

Каждый кричал о том, что всего больнее царапнуло его в тесноте крестьянской жизни. Такое порой случалось: степенная беседа собравшихся на субботние посиделки мужиков превращалась в нелепый галдёж, люди размахивали руками и драли глотки как на майдане, выговаривая друг другу прошлые и нынешние обиды. А потом расходились по избам, и с утра всё было как велено.

– А пожилые сборы, а?! – надрывался Никита. – Где они такой гнилой закон взяли, чтобы с неточных крестьян пожилые за двадцать лет сбирать?

Эта беда была Семёну хорошо знакома. Антипа Ловцов, прослышав, что у Семёна в мошне звякает, заявился вдругорядь и стал требовать подушный налог за всё время Семёнова отсутствия, грозясь доправить недоимки на Никитином дворе. Братья как-никак и живут одной семьёй, не поделившись. Богатства такого у Семёна не важивалось, а и были бы деньги, так не отдал бы. Пошумит Антипа да и отойдёт. Но Никита жил теперь в вечном страхе, ожидая к себе не меньше чем чинов из Разбойного приказа.

– Однакова пойду я, – тихонько сказал Савоська, – как бы завтра к заутрене не проспать, – и бочком отошёл в сторону.

Оруны разом остановились, смущённо глядя друг на друга, зачесали под шапками, не понимая, с чего сыр-бор разгорелся.

А причины для мирского недовольства были немалые. Вроде и война закончилась, и мора нет, и урожаями господь не обидел, а достатка в деревнях не видать. На всякий шаг власти налог налагают: и на трубу, и на окно, и на урожай, и на недород.

Давно ли, кажись, худой медной деньгой всю душу из народа вытянули, а снова какие-то сборы, указы – и всё по мужицкую копейку. Прежде от такого неустройства народ в бега ударялся, а ныне и урочные годы отменили – хоть целый век в бродягах обретайся, а тебя всё сыскивать велено. Последнее спасение – войско Донское, там стоят крепко: с Дона выдачи не бывает.

Хотя теперь, видать, и казаков допекло, коли безуказно в Россию пришли.

Слухом земля полнится, мир сыщиков не держит, а всякое дело ведает. Худо стало на Дону, немочно жить. Хлеб идёт с казны по старым росписям, а народу против прежнего вдвое прибыло. Как стала Малороссия одной из московских украин, так и хлынул оттуда люд, отвыкший за время войны от земельных трудов, способный только на коне с копьецом погуливать да саблей махать. А какие на Дону прибытки? Турки Азов крепче прежнего отстроили – за зипунами не сбегаешь. Рыбные тони давно разобраны старшиной, звериные ловли похилились, землю орать строго воспрещено. Куда податься оружному народу?

На Дону жизни нет, на Руси – и того пуще. Вот и копится злоба, смотрят мужики на Дон с надеждой, ждут, а чего – сами не знают.

Никто новостей в сельцо Долгое не принашивал – собой прикатили, непрошеные.

Антипа Ловцов и впрямь поволок Никиту с Семёном в волость под Янковы грозные очи. Недаром Никита на сходе шумел – мужик брюхом чует, когда с него хотят грош трясти.

Приказчик Семёна как не признал. Смотрел бельмовато, слова цедил веско. В ревизскую сказку Семён вписан? Значит – подушные плати. Денег нет – животы продавайте. Лошадей у вас, никак, две будет? И коровы две? И телёнка выпаиваете? А говорите – платить не с чего…

Никита в ногах валялся, голосом рыдая. А Семён молчал да кланялся, а опосля не вынес и сдерзил приказчику:

– Воля твоя, государь, только добрый хозяин в такую пору овец не стрижёт. А того пуще помнить полезно, что сытая скотина меньше мычит, – и глянул в глаза Янку со значением.

Ничто в старческом лике не дрогнуло, но, верно, дрогнуло в душе, потому что Янко усмехнулся догадливо и проронил:

– Когда быдло мычит, его плетью покоят. Антипушка, всыпь-ка Никите десяток плетей за недоимство. А братцу его говорливому – сугубо.

– Пожитки со двора свозить или пусть сами продают? – деловито осведомился Антипа.

– Оставь покамест. Коли верно нет денег, что зря хозяйство зорить? Осенью накинем налогу.

Когда после порки братья, почёсываясь, брели к дому, им вновь повстречались воинские люди. Пятеро пестро разодетых всадников нагнали их на полпути.

– Эй, горемычные! – крикнул один. – Куда дорога ведёт?

– К Долгому, – в один голос ответили Никита с Семёном.

– Ты гля!.. – протянул один казак. – А Заворуй-то не соврал. И впрямь – Долгое!

– Чо я стану зря языком трепать, дурья твоя башка, – огрызнулся другой конник. – Да я тут каждый куст помню, да и меня каждая собака знает.

– Никак из своих кто, из голицинских? – спросил Никита.

– Был из голицинских, да весь вышел! – хохотнул казак. – Мне теперь Дон-батюшка заместо князя!

– Ты там, случаем, на Дону Ондрюху Игнатова не встречал? Он уж давно ушедши, лет с тридцать будет.

– Не, не встречал, – равнодушно отозвался казак. – Должно, помер, а может, в полон попал. Вот брат его, Сёмка, тот верно у турок. Своими глазами видал, как его в колодки забили и за море отправили.

– Сам-то ты кто таков? – спросил Семён, вглядываясь. – Никак Игнат? Жариков?..

– Какой он Игнат… – встрял весёлый казак, – рылом не вышел в Игнаты. Заворуй он, и все дела.

– Видали?! – не обращая внимания на насмешку, воскликнул постаревший и неузнаваемый Игнашка. – Помнят меня!

– Выплыл, значит, – сказал Семён. – А я тебя в мыслях давно похоронил, ты уж не серчай.

– Семён!.. – завопил Игнашка. – Откуль ты? Я ж своими глазами видал, как тебя в колодки – и за море!

– Вот из-за моря и пришёл, – кивнул Семён. – Двадцать лет в неволе отбатрачил.

Игнашка кубарем скатился с седла, радостно гаркнув, саданул Семёна промеж лопаток, так что тот взвыл от жгучей боли в посечённой спине.

– Тише ты, чертяка! Спину не замай!

– Чего так?

– Янко попотчевал, – пояснил Никита. – За недоимки.

– Ну, ты умён!.. – Игнашка присвистнул. – С одного холопства да в другое! Места тебе на земле мало?

– По дому соскучал, – оправдываясь, сказал Семён.

– Ну, раз так, то не жалуйся, – Игнашка приосанился и заломил колпак красного скарлатного сукна. – Ты лучше на меня глянь: барином живу, и никто надо мной начальством не властен. А всё потому, что казак. Тебе, дураку сиволапому, до меня тянуться – не дотянуться.

• Предыдущая
• 41/75
• Следующая