Колодезь - Логинов Святослав Владимирович - Страница 38

• Предыдущая
• 38/75
• Следующая

Вблизи дом казался уже не таким знакомым: ворота поставлены новые, другой наличник вырезан над окном, и само окошко не слюдяное, как прежде было, а стеклянное.

Семён постучал согнутым перстом о наличник. За стеклом мелькнула тень, густой бабий голос крикнул:

– Проходи, батюшка, дальше! У нас самих есть нечего.

Семён вгляделся в старушечье лицо и позвал:

– Олёна, это ты, что ль?

Окошко распахнулось, Олёна – Никитина жена, постаревшая и почти неузнаваемая, высунулась на улицу.

– А ты-то, батюшка, кто таков? – спросила она и вдруг ахнула: – Да никак – Сёмка!

– Я, Олёна, – сказал Семён. – Вишь, вот воротился.

В доме не было уже ничего знакомого, только ухваты да ведёрный чугун на шестке остались прежними. Даже полати, на которых стелилось всем семейным, сменились. Из-за занавески в дальнем углу доносился скрип люльки, смолкший, едва Семён вошёл в избу.

Занавеска дрогнула, и в щели показался любопытный глаз, ослепительно синий, словно самый чистый персидский лазурит. У Никиты в мальчишестве такие же глаза были, а это уже, видать, внука. Покуда Семён по свету шлялся, тут новое племя народилось, а о нём, о Семёне, небось и не слыхал никто.

Олёна стояла посреди избы, сложивши руки на животе и открыв рот, словно обеспамятела и не могла войти в чувства. Наконец она выдавила:

– Где ж ты пропадал, Сёма, столько лет?

– Погоди, – оборвал Семён, – опосля расскажу. Ты сперва отвечай, как домашние – все здоровы?

Олёна всплеснула руками, кулём опустилась на лавку.

– Ой, Сёмушка, беда-то какая! Фроська-то твоя померла… считай через год, как ты пропал. Не добром померла – удавилась в овине. Корова после того спортилась, зарезать пришлось. Поп её, Фроську, и отпевать не стал, похоронили при дороге на межпутье…

Так вот что за крест встретил его при подходе к родному дому, вот чья неприкаянная душа плакала, и пела птицей, и смотрела ему вслед…

– Матушка твоя тоже преставилась, царствие ей небесное. Отмучилась бедняжка. В год Никоновых новин господь великий мор послал в наказание за безбожие. За три перста каждого третьего и прибрал… и Лёшеньку мово тоже – ангельца безгрешного… – Олёна говорила, размазывая кулаком среди морщин привычные слёзы. – Ты Лёшеньку и не знаешь, он родился, ты уж ушедши был.

– Отец жив? – спросил Семён.

– Жи-ив! Что с ним сделается, с козлом старым. – Олёна придвинулась и зашептала быстро и зло: – Ведь это он, батька твой, Ефросинью замучил. Как ты пропал, ей и жизни не стало. Уж так он её домогался, а она ни в какую. Нет, говорит, Семён Игнатьич вернётся – спросит. Я ему обещалась честно ждать… – Олёна снова плакала, не замечая слёз.

– В поле отец? – спросил Семён.

– Не-е. Дома сидит, паскудник. Расслабило его, третий год не подымается. Хочешь, так погляди.

Олёна прошла через сени в чёрную избу, отворила дверь в кладовушку, где прежде хомута висели да всякий скарб лежал. Семён шагнул следом. В нос ему ударил стервозный запах.

Отец, неузнаваемый, обрюзгший, лежал на топчане, прикрытый серой ветошкой. Когда заскрипела дверь, он завозился, глядя мутными глазами на вошедших.

– Вот, Игнат Савельич, сынок ваш, Семён, с чужих краёв воротились, – нарочито громко произнесла Олёна. – Совсем ополоумел, – добавила она, повернувшись к Семёну, – под себя ходит. Встать не может, а жрёт, как свинья. Дай ему волю, так целое корыто счавкает.

– Здравствуйте, батюшка, – сказал Семён.

– Што?.. – прошамкал отец, приподымаясь на гноище. – Не шлышу.

– Сынок это ваш, Семён это! – возгласила Олёна.

– Ах, Шемён!.. Давно пора, а то шастает где ни попадя. Никита тоже от рук отбилша – надо его в волошть шводить, жопу-то рожгами отполировать, штоп умел отца покоить.

– Молчал бы, дурень, – проворчала Олёна. – Самому тебе жопу отполировать, чтоб не срал под себя. – Она повернулась к Семёну: – Ну его, чего тут стоять, в вонище. Он уже всё одно ничего не понимает. Скорей бы уж помер.

Семён вышел вслед за Олёной, прикрыл дверь в тёмный чулан. Мог бы – замок на дверь навесил. Муторно было в груди, разом схлынули злость и обида, остались только страх и гадостное чувство, будто сам в той постели извалялся.

– Никита как – здоров? – спросил он Олёну.

– Здоров, – ответила та и снова вскинулась, будто ужаленная: – Господи, Никита ведь ничего ещё не знает! Лушка! – заорала она. – Беги на поле, зови домашних, скажи – дядя Семён вернулся!

Из-под занавески показалась девчушка лет, может быть, четырёх. Это её лазоревый глаз моргал на Семёна, когда он только вошёл в дом. Округлив рот, девчоночка таращилась на схваченную иглем белую куфию Семёна.

– Куда такую малую посылать? – попенял Семён невестке. – Я сам схожу.

– Ничо, добежит. Свинья её не съест. А коли съест – так и поделом.

Девочка попятилась. Видно было, что встреча со свиньёй её не радует.

– Внучка? – спросил Семён.

– Какая она внучка… – безнадёжно махнула рукой Олёна. – Только пишется внучкой, а так – выродка, семя блудское, от свинского жития. Это всё Игнатовы замашки; сам всю жизнь проблудил, окаянный, а теперь Никита по его следам ходит. Все вы, Игнатовы, богом прокляты, и я вместе с вами. Один ты, Сёма, блаженненький, как не от мира сего. А теперь, никак, и вовсе в монахи постригся? – Олёна кивнула на белую накидку.

– Не, так в аравских землях все ходят. У них иначе нельзя – солнце спалит.

– Ишь ты – в аравских землях!.. – протянула Олёна.

– Так уж пришлось, – сказал Семён. – А ты, Луша, значит, свиньи боишься? Коли так – пошли на поле вместе. Я тебя свинье ни в жисть не уступлю.

Никита, добрая душа, брату обрадовался, хотя большинство домочадцев смотрели на объявившегося родственника с опаской. У Никиты было уже четверо сыновей, хотя старший скорей доводился Семёну не племянником, а сводным братом. Все четверо, включая десятилетнего Ванятку, были уже женаты: Никита, сам пострадавший от свальных нравов, торопился урвать от жизни свой сладкий кусок.

Все эти годы о Семёне говорили в семье как о покойнике, и появление выходца с того света смущало и пугало близких. И ещё загвоздка: пока лето, все на сеновале вповалку спят, а зимой как устраиваться? Дом большой, да и семья не маленькая: и на лавках спят, и под лавкой спят.

Семён поделился с братом деньгами, выдал ему три рубля арабскими дирхемами, и всем остальным по монетке подарил, поскольку других гостинцев не было. На том праздник и кончился; летнее время на отдых не таровато. Через день долговский староста отправил Семёна на поле – жатва годить не станет. Хорошо ещё статью Семён и Никита совпали, а то пришлось бы выходить на барщину в шальварах и верблюжьем бурнусе. А так – надел братовы обноски и пошёл.

И всего-то делов. Как не пребывал в нетях два десятка лет.

Слух, что долговский Семён вернулся из бусурманских краёв, быстро облетел окрестные деревни. Отовсюду начал сбираться народ: поглазеть да послушать. Первыми сбежались те, чьи родные загинули в недоброй памяти соляном походе. А что мог им Семён сказать? Рассказал, что было, – так людям от того не легче: так и не знают – за здравие поминать пропавших или за упокой.

О том, что соляной обоз взяли ногайцы, народу было ведомо – один из полоняников ещё тогда сумел вернуться в родные края. Зинка Павлов – давно уже не Зинка, а Зиновий, жил в родном селе Губареве и с тех пор, как сподобился уйти от татар, дальше волости не езживал. С Зиновьем Семён встретился, но никакого разговору меж ними не вышло. Посидели над полуштофом, повздыхали: «Вот оно как!.. – Да, ить, вот оно как!..» – а больше и сказать друг другу нечего.

Прикатил из Дедилина Янко Герасимов – узнать о сыне. Белый, седой как лунь, но такой же непреклонный. И всё-таки сам прикатил, не утерпел ждать, покуда холуи странника пред его очи доставят. С приказчиком Семён говорил в избе с глазу на глаз. Рассказал всё как было, Васькиной вины не умолчал, хотя у самого гулял холодок между лопатками. Осерчает приказчик, так на тебе же злобу спустит – устанешь розги считать. Лишь о том, что Васаят-паша уже и не мужик вовсе, говорить не стал – ложь во спасение прощается, а правда такая никому не нужна, ни старому приказчику, ни самому Семёну.

• Предыдущая
• 38/75
• Следующая