Колодезь - Логинов Святослав Владимирович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/75
• Следующая

– Батюшка, милостивец! Христом-богом прошу: не держи! Душа по дому плачет. Семья у меня под Тулой осталась. Дозволь родителев посмотреть, с братом повидаться. Жена тоже… Пожалуй, государь, заставь бога молить, отпусти!..

Дед Богдан вскочил, захлопотал вокруг Семёна:

– Да кто ж тебя держит, чудной человек? Я так попросил, спроста, а коли не лежит сердце, я неволить не стану. Хоть завтра с утра иди.

Семён бесперечь кланялся, словно китайский болванчик, какого довелось видеть в Кашгаре. Слов не было.

Дед Богдан, видно, тоже прочувствовался и сказал, чтобы скрыть смущение:

– А сегодня-то поможешь мне воду таскать, ежели придётся?

Семён с готовностью вскочил:

– Конечно, сделаю! Ты только объясни как – я всю Сухону перетаскаю!

– Ишь, как распалился! – усмехнулся дед. – Сухону побереги, жалко, чать. А как я это делаю – самому дивно. Иду – и вот уже там. Потом обратно поворачиваю – и уже тут. Дело неведомое, дорогу нахожу, словно собака носом. Иду к людям: глядь – вокруг степь. Иду домой – а дом уже рядом. Божий промысел, должно полагать. Всемогущему не трудно.

– А не страшно? – оторопело спросил Семён.

– Вот и я о том, – улыбка потонула в клочковатой стариковской бороде, – мне-то, старому, в привычку, а свежему человеку, поди, боязно. А мы с тобой вот как сделаем: ты будешь ворот крутить, а я с вёдрами похожу. Так ладно будет?

– Ладно…

– Вот ближе к вечеру и сходим, раньше не надо, дело молитвенное, не суетное. А завтра с утречка пойдёшь в свою Тулу.

Когда солнце начало клониться к еловым вершинам, дед Богдан взял вёдра и пошёл на гору к колодцу. Семён был готов задолго до того. Помылся у ручья, расчесал гребешком волосы, старательно помолился перед образами. Потом бездельно сидел, томился, как невеста перед венцом. Оно и понятно: дело небывалое. Так просто идти негодно, и как готовиться – неясно. Словом, мука мученическая, будто казни ждёшь. А дед Богдан до последнего рукодельничал, лапоть подковыривал да мурлыкал под нос песню: «А в ту пору Рязань слободой слыла…» Ему-то что – не привыкать. Хотя, кажись, и он волнуется: зачем иначе с лаптем возиться? По его доходам можно и козловые сапожки таскать. Впрочем, чужая душа – потёмки. Может, просто жалко деду денег на сапоги, жадность придушила. А кто осудит? Дед, по всему видать, жизнь в скудости провёл, вот и бережёт среди богатства старые лапотки. Кто нового не видал, тот и ношеному рад. А ещё, может статься, что в тех лаптях вся сила, без них не пройти по волшебной дорожке. Не тебе знать, Сёмка, помалкивай, жди знака. А как кивнёт дед – вставай и иди, куда хозяин велит.

К колодцу Семён подходил затая дыхание и с молитвой на дрожащих губах. Думал ли, что так-то страшно по воду ходить?

Ни бадью, ни цепь дед Богдан не прятал, оставались при колодце. И когда Семён ухватился за ручку ворота, всякая боязнь пропала, тем паче что на этот раз лесная даль никуда не делась, Семён по-прежнему видел себя на холме. Оставалась работа, а это вещь знакомая. Семён духом выдернул первую бадью, наполнил вёдра. Старик подхватил их и разом, едва шагнув, скрылся. И через минуту явился снова – Семён едва успел вторую бадью вытащить.

– Будет дело, – произнёс он. – Там народу сотни две, и все на коленках. Видать, не только вас метель песчаная задела. Одному мне и не справиться бы. Крути веселей!

Семён ухватился за ворот.

Казалось бы, много ли делов – бадейку воды вытащить? А ежели дюжину? А две? Да ещё если время торопит и дед Богдан поспешает, словно мальчишка, подгоняя помощника: «Живей, засоня!» Тут бояться некогда, успевай поворачиваться. Только станет бадья на бревенчатый край, приходит пора воду переливать. Кучка мокрого серебра росла на приступке, и Семён опять засомневался: для людей бегает старик или для денег?

– Притомился?.. – Дед Богдан сотворился из воздуха, горячая сухость подула ему вслед, напомнив о далёких пустынях.

– Не-е! В самый раз!

Новые монетки звякнули в общую кучу.

– А то давай ты с вёдрами сходи, а я покручу покамест.

– Я лучше тут…

– Давай, давай, не увиливай! Взялся, так всю науку должен превзойти. Назвался груздем – полезай в кузовок.

Семён покорно нагнулся за вёдрами, слабея ногами, сделал шаг, другой… Ничто вокруг не менялось. Приминалась под ногами трава, синел вдали лес, остывающий воздух сладко пахнул клеверами – всё было здешнее, ничто не напоминало о чужедальних местах.

– Не вышло, – огорчённо произнёс дед Богдан. – А я надеялся, раз ты сам оттуда, то сможешь помощником стать. У меня-то уже сила не берёт…

– Я крутить буду! – виновато произнёс Семён. – Сколько надо, столько и буду.

– Кру-ути!.. – Дед подхватил вёдра и исчез.

Семён, обрадованный, что не пришлось вновь ввязываться в колдовство, с готовностью ухватился за ворот, и лишь потом понял, что неловко посулил старику остаться при нём и вечно тягать из колодца воду.

Страшна судьба Аль-Биркера: быть в рабах у собственной судьбы потяжелее, чем таскать ошейник. А слово не воробей, и никто за язык не тянул.

Семён не помнил, как и сколько воды вытащил он из тёмной глуби колодца. В душе было черней и бездонней.

А потом дед Богдан глянул на небо, произнёс: «Кажись, всё на сегодня…» – и кинул в кучу две последние монетки.

«Рублёв пять будет, не меньше», – отвлечённо подумал Семён.

Туда шёл как на праздник, обратно – как с похорон.

Повечеряли на сей раз без скоромного. Семён отварил пойманного дедом леща и прямо в ушицу всыпал ячной крупы. Каша получилась наваристая и по постному времени – безгрешная. За едой дед Богдан принялся рассказывать о своём бытье; верно, и в самом деле невмоготу ему было жить молчальником.

– Такое случается порой: встречу целую орду – и что дальше? Куда я им со своими ушатами? Но всё одно – благодарят, деньги кладут. Слов не понять, но видно, что благодарят. А за что благодарить-то? Бадейкой воды народ не напоишь, это один Христос умел. Пойдёшь снова к колодезю, два-три раза воды добудешь, а там и вход закроется. Вот сегодня мы славно сотворили: жаль, завтра тебе уходить.

Семён чуть кашей не поперхнулся от радости: не поневолил старец на слове, отпускает добром. Видно, и впрямь – святой человек перед господом.

Перед сном Семён стал на молитву. Икон святых давно не видал, так оно и в охотку. Дед Богдан помешкал чуток и тоже колена преклонил: неловко иначе-то. Семён бросил на старика косой взгляд, поспешно отвернулся, но не выдержал и снова скосил глаза.

Дед Богдан крестился тремя перстами!

Не так и велик грех: в болгарах, в греках, кой-где в Малороссии народ так же крестится и остаётся в православной вере. Но дед-то Богдан – русский! Ему прилично двоеперстное знамение!

Семён уже и не молился сам, а зорко прислушивался к старикову молитвословию. И «Верую» дед читает не так: «…иже от Отца рождённого прежде всех век…» Каких «век»? «…и вочеловечшася…» Может, старик просто памятью не твёрд, слова путает? Ох, сомнительно! Что человеку ещё помнить, как не «Верую»? И имя божье по-сербски провизгивает: Иисус…

Дед Богдан отошёл от икон, посмотрел на растерянного Семёна, спросил улыбаясь:

– Никак, я опять чем-то согрешил? Строг ты, братец! Да уж не гневайся, месяцеслова у меня нету, может, и спутал, не ту молитву прочёл. Так ведь повинную голову меч не сечёт. Смилуйся, Христа ради.

– Я… – произнёс Семён, не зная, как выговорить своё недоумение. – Прости, батюшка, но крестишься ты не по-русски.

– Ах вот ты о чём! – догадливо воскликнул дед. – Так это от патриарха троеперстие вменили. Давно уж, с лишком десять лет. Книги правили, службу церковную всю переиначили на греческий манер. Народу смутили – тьму, всякий, кому не лень, о церковной службе мудрует. Одни приемлют, другие не приемлют. На мужиков власти пока что не зрят – веруй, как умеешь, а за поповкой следят строго. Недруга мово, попа Агафангела, в Соловки сослали; не принял Никоновых новин. Теперь церковь в Хворостино заперта, нет попа. А я власти покорствую, чтобы Агафоше досаднее стало. Ино мне всё едино: два ли перста, три… Господь в душу глядит, а не на руку.

• Предыдущая
• 36/75
• Следующая