Предпоследний герой - Литвиновы Анна и Сергей - Страница 49
- Предыдущая
- 49/70
- Следующая
– Печально за ваш отказ. Вы верны своему другу.
– Вы… – спохватилась Настя. – Вы можете ему что-то передать?
– Нет, – покачал головой иностранец. – Я не буду дальше видеть его.
– А как?… Как вы встретились с ним?…
– Я не знаю. Не знаю ничего, кроме того, что вам говорил… – Он мягко улыбнулся. – Вы сами спросите вашего друга, когда приедете в Венецию… О'кей, я рад был знакомству… Прощайте, Настя…
Иностранец резко развернулся и быстро пошел по улице в сторону от метро.
Настя осталась на месте – оглушенная, удивленная, пораженная.
«Эжен… Он жив… Но как же это случилось? Как?!»
Через сорок минут она приехала домой – к себе, на Большую Бронную.
Николенька, разумеется, бросился к ней со всех ног.
Подбежал, изо всей силы обхватил ручонками за бедра, не давая раздеться. Спрятал лицо в полах ее дубленки. От сына так волнующе вкусно пахло: детством, ребеночком, молочком… Когда Николенька обнимал ее, радовался ей, ласкался – любые заботы отлетали. Все на свете, по сравнению с ним и ее любовью к нему, казалось далеким и ненужным. Ничто тогда не существовало, кроме него и ее.
«Какие уж там мужчины… – думала она. – Какая уж там любовь к ним… Эта любовь ни в какое сравнение не идет с любовью к какому-то мужчине…»
Впрочем, сын почти сразу же разрушил очарование первых минут встречи.
Оторвал головушку от нее, заглянул снизу вверх в ее лицо. Спросил лукаво:
– А что ты мне принесла?
Настя, не подумав, брякнула:
– Ничего.
После разговора с иностранцем, после странных, удивительных, шокирующих известий не было у нее никаких душевных сил, чтобы купить сыну какой-нибудь подарочек.
– Ничего?! – скривился Николенька.
Его лицо, минутой назад излучавшее беспредельную любовь, выразило неизбывную обиду. Он отступил назад, замахнулся на Настю кулачком:
– Я т-те дам!…
– Коля! Это еще что такое?! – строго произнесла вошедшая в прихожую Ирина Егоровна. – Как ты смеешь замахиваться кулаком на мать?!
– Дура! – злобно выкрикнул на бабушку сын, развернулся и, залившись слезами, унесся в глубь квартиры.
– Он здоров, мама? – нахмурясь, спросила Настя.
– Был вполне здоров… Не обращай внимания. Обычные фокусы… И что это за привычка такая: каждый день от матери подарок требовать?! Невыдержанность натуральная. И где он только слов таких набрался!… Дура я ему, видите ли… Это все твой Арсений его избаловал…
– Ох, мама… – Настя наконец швырнула на туалетный столик рукописи, сумку. Устало сняла дубленку, стащила сапоги. – Давай, мама, сейчас не будем об этом…
– Что с тобой, Настя? – мать переключила свое внимание на нее. – На тебе лица нет.
Голос Ирины Егоровны звучал обвиняюще. Так же, как в детстве, когда она ругала дочь за проделку или несъеденную кашу.
Настя немедленно почувствовала себя виноватой.
– Что-нибудь случилось? – напористо спросила мать.
– Ах, да нет же, ничего. Устала просто.
– Ну, ладно. Проходи. Давай мой руки… Я сегодня говяжьего фарша достала в «Елисеевском». Навертела котлет. Будем ужинать…
…После ужина, когда сын увлекся ежевечерними «спокойками» (так в семье с его легкой руки называлась передача «Спокойной ночи, малыши!»), Ирина Егоровна снова приступила к Насте:
– Что у тебя случилось?
– Да почему «случилось»? – вяло отбивалась Настя.
– Я же вижу! На тебе лица нет!
– Ничего, мама. Оставь. Я устала на работе.
Слава богу, разговор свернул примчавшийся от телевизора Николенька. Потом потребовалось его укладывать, читать ему сказку, петь песни. Николенька старинных колыбельных не любил – отдавал предпочтение революционно-советскому репертуару: «Что тебе снится, крейсер „Аврора“…»; «Спят курганы темные»; «Катюша»… Под «По долинам и по взгорьям» сын уснул. Порой Настя – так она уставала на работе – и сама закемаривала у него под бочком. Но сейчас она была взбудоражена свиданием с загадочным иностранцем, их разговором, весточкой от Эжена…
От Эжена ли? Неужели он не погиб?… Или все это – странная, кому-то нужная провокация? Чья-то дикая игра?…
Заснуть было решительно невозможно, и Настя вышла на кухню: выпить некрепкого чаю с медом. Может быть, взяться за какую-нибудь особо скучную рукопись?…
Но на кухне – тут как тут! – ее поджидала мать.
И снова – не успела Настя даже к свету привыкнуть, после темной-то спальни – опять приступила к допросу.
– Настя, все-таки у тебя что-то случилось.
Чтобы закончить раз и навсегда скользкий разговор, Настя прибегла к запрещенному приему.
– Шла бы ты, мама, работать, – сказала она. – Здоровье-то теперь позволяет.
Обычно после подобного выпада мать дико обижалась, поджимала губы, говорила что-нибудь вроде: «Значит, я вам с Николенькой в тягость?!» – и величаво удалялась в свою комнату, не забыв с шумом прикрыть дверь.
Но в этот раз Ирина Егоровна на провокацию не поддалась. Губы-то обиженно поджала, но с пафосом произнесла:
– Я оставляю твой выпад без внимания. Потому что вижу: у тебя что-то случилось. А значит, ты нуждаешься в моей помощи.
– Ну, положим, случилось. Но ты никак не сможешь мне помочь. При всем твоем желании. Уверяю тебя.
– Выслушать – уже означает помочь, – величаво произнесла Ирина Егоровна.
– Это не только моя тайна.
– Ты давала подписку о неразглашении? – Порой Ирине Егоровне нельзя было отказать в сарказме.
– Ох… Ну что за манера: всю жизнь лезть в мои дела! Я взрослая женщина!
– Взрослые тоже нуждаются в совете. И понимании… Что случилось?
И когда мать наконец допекла Настю, она – сознавая в глубине души, что делает это напрасно – рассказала Ирине Егоровне все.
О странной встрече с иностранцем.
О закодированной, но очевидной весточке от Эжена из-за границы – от Эжена, которого все считали мертвым и которого они похоронили в Москве в прошлом году… Рассказала и о том, что Эжен назначил ей свидание за границей – умолчала только, где конкретно и когда…
Ее удивило, что мать, узнав, что Эжен жив, не хлопнулась в обморок. Не вскричала. Она вообще не произнесла ни слова. Только побледнела и зрачки у нее расширились. И пальцы ее во все время Настиного рассказа мяли и тискали льняную салфетку.
Вдруг внезапная догадка пронзила Настю.
– Мама… – выдохнула она. – Ты что, знала?… Знала, что он… Он – жив?!
Ирина Егоровна покачала головой.
– Нет, – прошептала она. В глазах ее вдруг отразился испуг. – Я ничего… Ничего не знала… Но… – Мать осеклась.
– Что?! – Настя подалась вперед.
– Я… Я догадывалась…
– Догадывалась?!
Ирина Егоровна утвердительно полуприкрыла глаза. Ее лицо выглядело смертельно усталым.
– Откуда?! Почему же ты… Почему ты ничего не сказала?… Мне?…
Мать опустила голову и поглядела в сторону.
– Догадывалась?! – расширила глаза Настя. – Ты догадывалась?! Откуда?
– Это долгая история, – сказала мать, по-прежнему глядя в сторону.
– Долгая? Ну и что, что долгая! – с вызовом заявила Настя. – У меня время есть.
– На самом деле она, эта история, к Эжену… – Ирина Егоровна запнулась. – К гибели Эжена отношения не имеет… Я просто подумала, что…
– Давай, рассказывай! – поторопила ее Настя и сразу же поняла: не стоило этого делать, потому что Ирина Егоровна тут же окрысилась:
– Не кричи на мать!
– Мамочка, я не кричу на тебя, – взмолилась Настя, – просто пойми: я же должна знать, что происходит?! Что с Эженом?… Он правда жив? И с чего ты это взяла?!
– Тогда не сбивай меня. Мне и так трудно.
– Прости.
– Знаешь, это тайна. Не моя тайна. И я прошу тебя… Умоляю: никому об этом не рассказывать.
– Да-да, – торопливо ответила Настя. – Клянусь.
Ирина Егоровна пристально посмотрела на нее, и Настя быстро добавила:
– Честное комсомольское.
– Не юродствуй, – строго сказала мать.
– Ох, мама… Да, да, я клянусь. Клянусь!… Здоровьем Николеньки!… Это тебя устраивает?
- Предыдущая
- 49/70
- Следующая
