Транквилиум - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 39
- Предыдущая
- 39/123
- Следующая
Он задумался о чем-то, а потом вернулся к окну. Вот так, значит, они живут… Дом напротив – рядом, очень близко – был грязно-розового цвета, пятиэтажный, безумно скучный: голые стены, голые окна, маленькие балкончики в монотонном порядке, заваленные бедным хламом. По еле видимому сбоку кусочку дороги промелькивали изредка ав-то-мо-би-ли. Машины. Под окном росла акация, росла густо, и там четверо мальчиков негромко мастерили домик из обломков досок и кусков картона. Живут…
Звуки, приходящие снаружи, он даже не пытался понять.
Но странно – тоска уже не держала за горло. Она не ушла, но отстранилась, ожидая.
И вот – вернулся Алик. Довольный, почти веселый, пахнущий потом и пылью.
Теперь у них были деньги, много денег по здешним меркам, была новая одежда и вещи, необходимые в дороге, а вот на то, чтобы раздобыть документы, уйдет дня три…
Ушло – четыре. Глеб не стал интересоваться, как именно Алик их раздобывал, эти темно-красные с золотым тиснением книжечки, без которых здесь, оказывается, ни шагу. В последний день Алик сводил его к фотографу, и все вдруг оказалось очень похоже на Мерриленд, только вместо калильных ламп были электрические – и не было обязательной пальмы в кадке. Чуть позже тот же самый фотограф прямо у них на глазах поменял в паспортах фотографии и с полчаса, вставив в глаз лупу, рисовал печати, а потом сделал оттиски нагретым медным штампом. Алик расплатился долларами, сунул тепленькие еще паспорта во внутренний карман своего синего в едва заметную полосочку пиджака, помахал рукой, хлопнул Глеба по плечу: «Теперь можно и в аэропорт!» Но на улице задумался и долго молчал.
– Нет, – сказал он, наконец. – Все-таки – поезд.
– Почему?
Пожал плечами, поморщился:
– Не знаю. Предчувствие, наверное… А потом – самолеты хоть редко, да бьются. Было бы страшно обидно потерять тебя так глупо.
– Я не часы, чтобы меня теряли, – огрызнулся Глеб.
– «Потерять» – это военный термин, – сказал Алик. – А ты, конечно, не часы…
– Более ценная вещь, да?
– Ты не вещь.
– Ну, почему же? Я – человек-вещь. Где-то во мне что-то скрыто. Здесь, – он ткнул себя пальцем в лоб. – Или здесь, – в грудь. – Или здесь, – показал открытую ладонь. – Что-то отдельное от меня, совершенно мне не нужное… И это оно имеет ценность, и это его так страшно потерять, и это за ним все гоняются. А я сам – так… говно какое-то… придаток… И только один человек… одна… которой – неважно, есть или нет… одна…
Алик молчал, и Глеб оборвал, себя. Заставил заткнуться. Лицо Алика было белым.
– У тебя хоть это есть, – прошептал он. – А у других… у меня…
– Зато с тобой не обращаются как с фарфоровой вазой, – сглотнув, сказал Глеб.
– Это ведь так… только сейчас. И вообще – неважно. Знаешь, ведь все неважно. Пойдем отсюда, пожалуйста. Пойдем. Надо двигаться. – И потом, через много шагов: – Ты прав, Глеб. Прости. Но тебе, боюсь, так и придется жить – с этим. Уже ничего не поделать.
– Да, наверное, – Глеб кивнул – почти спокойно. – Бывает же так…
Алик поднял руку – и зеленый длинный автомобиль мягко остановился около них, покинув беспрерывный поток, нудно текущий по серой дороге. Все то же самое, подумал вдруг Глеб, только здесь – быстрее.
Музыкальный аппарат рядом с водителем работал слишком громко. Глеб забыл, как он называется. Тонкий мужской голос пел по-английски: «Никто никогда не умирает…»
– Нездешние, ребята? – оглянулся водитель.
– Из Москвы, – сказал Алик.
– О-о. Ну и как там нынче? Прижал, говорят, Андропов-то?
– Было по зиме. А теперь – так. Слегка. Кисель, в общем.
– Щас пассажир анекдот рассказал. Смешной. Склеил американец москвичку, о цене договаривается. Пятьдесят долларов хочешь? Нет, говорит. А сто? Не-а. А пятьсот? Не хочу. Так чего же ты хочешь? Уберите «першинги» из Европы!
Алик вдруг захохотал. Глеб засмеялся, вторя, хотя ничего не понял.
– Что, не слыхали? – обрадовался водитель.
Они еще о чем-то говорили с Аликом, но Глеб уже не слышал. Страшно, думал он, я здесь всего четыре дня, почти все время просидел в четырех стенах, слушая это их радио и читая газеты… и мне уже безумно скучно здесь. Конечно, я неправ. Но мне совсем не хочется глазеть вот на эти темно-серые громадные дома с дурацкими колоннами, и мне совсем неинтересны эти машины, все внутренне одинаковые, а внешне хищные и неискренние, и даже эти люди, выросшие и живущие среди этих зданий и этих машин. Я неправ, несправедлив. Но что-то, наверное, есть от истины в этих первых ощущениях…
Зал с окошечками касс был полон. Алик поставил Глеба в хвост очереди, а сам пошел искать «альтернативный источник» – так он выразился. Через полчаса вернулся, похлопал Глеба по плечу – этот жест уже почти перестал его раздражать – и пошел к выходу. Глеб догнал его на улице. Алик останавливал такси.
– Готово?
– Да, вполне. Завтра вечером…
– И что?
– Не знаю… Опять какие-то предчувствия.
– А-а… Знаешь, Алик, когда я стоял, мне пришла в голову одна мысль. Я все думаю о свойствах пыльного мира… промежуточной зоны – так ты ее называл? Так вот: я ни разу еще не пытался перейти в него, находясь в чем-то движущемся. А из того, что я успел понять, вытекает одна очень интересная вещь: этот мир непостоянен, он меняется в зависимости от того, из какой точки ты в него попадаешь. Не то чтобы кардинально, но все не…
– Ты хочешь сказать, что у вагона, скажем, тоже будет… э-э… тень?
– Да. И у движущегося вагона – движущаяся.
– И в то же время все эти вагоны валяются под откосами, если подходить со стороны…
– Вот именно. И я хочу попробовать сейчас.
– В машине?
– Да.
– А если машина просто превратится в эту самую пыль, и ты грохнешься…
– Я подгадаю под самую малую скорость.
– Давай не будем рисковать, а? Подождем до Палладии?
– Да нет. Раз уж мне в голову пришло – я все равно сделаю. Не смогу удержаться. Тем более – вдруг пригодится?
Он сделал это, и едва не случилась катастрофа: машина и сидящие в ней переместились в пыльный мир, и водитель затормозил в испуге, и тогда Глеб поскорее вернул всех обратно, это заняло секунд пять, но на перекрестке уже все поменялось, и лишь чудом две машины не врезались в их такси, начался скандал, таксист не мог ничего сказать, сидел пришибленный, потом повернулся к пассажирам и развел руками: все, парни, больше не ездок я, глюки начались… Они оставили его, расстроенного, и пошли пешком – оставалось немного.
– Все это надо пробовать, – упрямо сказал Глеб.
– Нет, хватит. В Палладии.
– Ты что, ничего не понял? Сколько весит машина?
– Елки-палки… – Алик споткнулся. – Больше тонны… Пудов восемьдесят. Гле-еб!..
Он промолчал. Ничего не было ясно, все запутывалось и отрицало одно другое.
– Извини, – сказал он спустя какое-то время. – Я устал. Мне…
– Ты потрясающе держишься, – сказал Алик.
– Нет, – Глеб покачал головой. – Это другое. У меня просто… шоры. Вот здесь, – он провел рукой перед лицом. – Я ничего не вижу. Не понимаю. Но я очень боюсь, что скоро начну понимать. И тогда будет плохо.
Он не стал рассказывать, какие сны ему снятся.
Впрочем, Алик бы его понял едва ли.
(Алика, бывшего старшего лейтенанта госбезопасности Альберта Величко, ныне беглеца и изменника, беспокоили другие проблемы. Он чувствовал, что попал в песчаную яму. Допуская в принципе, но не очень веря в то, что их вычислят в Хабаровске – ну, очень трудно представить, что предатель, похитивший четверть миллиона долларов и заполучивший в свое распоряжение лучшего мире пенетратора, отправится не в Америку, не на Гавайи с их черным песком – ах, какие ясные представления о рае у советского человека! – а рванет в диаметрально противоположном направлении и выскочит на свет Божий в Хабаровске, занюханном и мерзком. Зачем нашему человеку Хабаровск, когда у него такие башли в кармане и пропуск через все границы мира? Именно так и рассудило начальство, и еще долго взрыв базы под Владивостоком приписывался Гоше Паламарчуку, то ли впавшему в умопомрачение, то ли выразившему так свое несогласие с генеральной линией. Туров выдвинул версию, что Паламарчук и Величко действовали в сговоре, синхронно, но Величко кинул Гошу и удрал с деньгами – в Америку, ежу понятно, – после чего Гоше оставалось только самосожжение… Но в дальнейшем, расследуя дело, Туров столкнулся с явными несообразностями, а когда обнаружил неподалеку от трупа Гошиного напарника две гильзы от метчисоновского карабина – понял, что все происходило совсем не так… Но это было много позже. Нет, главным образом Алика беспокоило другое: шел сезон ловли «гонцов», собирателей и перевозчиков «ханки», и на всех возможных путях вывоза стояли заставы: трясли багаж, проверяли документы. Сеть была, конечно, реденькая, но как раз в реденькую-то по закону подлости – и можно было влететь. А бросать просто так полпуда долларов и добрый пуд золотых монет и меррилендских ассигнаций почему-то не хотелось. Зря, что ли, таскали на себе такую тяжесть?..)
- Предыдущая
- 39/123
- Следующая
