Мост Ватерлоо - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 41

• Предыдущая
• 41/57
• Следующая

– Ложись! Разнесу раздолбаев!

Солдаты отшатнулись, майор делал им какие-то жесты, которые можно было понимать двояко, и пока они опомнились, Петер и Шанур, уже с настоящими пистолетами в руках, поотбирали у них автоматы, один солдатик, у двери, плюгавенький такой очкарик с вывернутыми губами, совсем помертвевший от несообразности происходящего, автомат отдавать не хотел и что-то быстро-быстро бормотал в свое оправдание, и только налетевшая с фланга фурия – Брунгильда оплеухой привела его в чувство, солдатик отдал автомат и заплакал. Действуя трофейным автоматом как дубиной, Брунгильда поставила солдат лицом к стене, майора посадили на табурет и связали ему руки за спиной, и тут возник некий композиционный провал. Петер понял вдруг, что произошло непоправимое, что вот только что все они поднявшие руку на этого ублюдка, подписали себе смертные приговоры, и обжалования не будет… Это же почувствовал, наверное, и майор Вельт. И прочие, кажется, тоже почувствовали, потому что повисла пауза, которую было нечем заполнить; как в шахматной партии, когда эффектный и отчаянный ход, оказывается, не имеет продолжения, развития – и все идет на пропасть, и вот сейчас посыплется… Не посыпалось. Хотя и было на грани и даже чуточку за гранью. Вошел господин Мархель, и вновь что-то сдвинулось и переменилось. Петер, как это бывало с ним в моменты сильного волнения, будто отстранился и смотрел со стороны, и вновь ему увиделась шахматная доска – как тихий ход, сделанный где-то на одном ее краю, отдается громом на краю противоположном, разом меняя оценку позиции и настроения и планы игроков.

– Спокойствие, господа, – сказал господин Мархель. Он был в форме полковника кавалергардов. – Спокойствие. Итак, майор, вы пошли по шерсть, а вернулись стриженым? Замечательно.

Майор зло посмотрел на господина Мархеля, но промолчал.

– Извините, господа, – сказал господин Мархель. – Майор превысил полномочия. Ему было поручено попросить вас ликвидировать несколько метров только что отснятой пленки. Я надеюсь, вы не станете возражать, если я скажу, что сохранение для потомков этого прискорбного эпизода крайне нежелательно?

– Станем, – сказал Летучий Хрен. – Вы же знаете принципы нашей редакции. Мы можем его не обнародовать, но сохранить обязаны.

– Это особый случай, – мягко сказал господин Мархель. – Ведь мы с вами присутствуем при историческом моменте зарождения новой религии, идущей на смену прогнившим насквозь верованиям в полоумного еврейского бродягу. И допустить, чтобы наши потомки получили страшный эмоциональный удар, увидев, как мы, их легендарные предки, неумело отправляем священные обряды, допустить, чтобы их религиозные чувства были так оскорблены, – нет, это немыслимо! Делайте со мной что хотите, но этого допустить нельзя. Да, пусть мы сегодня чуть погрешим против объективной истины, но ведь потомки простят нам этот наш грех – они будут добры и снисходительны, наши потомки, новая религия привьет им эти качества. А об истине не жалейте: ее очень много в нашем мире. Весь мир состоит из объективных истин. Мир бесконечен. От бесконечности отнять один – сколько будет? Бесконечность! А отнять десять? Все равно бесконечность!

– А если бесконечно отнимать по одному? – ехидно спросил Летучий Хрен.

– Бесконечность есть бесконечность! – ликующе провозгласил господин Мархель. – Так просто ее не исчерпать! Так что давайте пленку, и инцидент исчерпан.

Неловко было глядеть друг другу в глаза, потому и прощание оказалось скомканным и вообще не таким, как надо. Известие о том, что ему предстоит уехать, Шанур неожиданно принял спокойно и вопросов не задавал. Даже не то слово: спокойно, – просто вспышка активности, настоящей, не марионеточной, когда разоружали комендатурщиков, и внезапная пустота потом, после капитуляции – они сожгли в Шануре все, что могло гореть, и ничем, кроме апатии, Шанур ответить не мог.

– Я буду продолжать, – сказал ему тихонько Петер, когда таскали и укладывали коробки с пленкой. Шанур кивнул равнодушно. Потом они пожали друг другу руки и даже обнялись на прощание, но пусто и нелепо, исполняя ритуал, не более того, и Петер не мог отогнать ощущения, что прикасается не к человеку, а к измятой бумаге. Это было страшно, носить в себе такое ощущение, но мало ли страшного приходится носить – и ничего…

– Не стреляют, – сказал вдруг Шанур, озираясь, будто стрелять должны были по ним и сейчас.

– Уже давно не стреляют, – сказал Армант. – Говорят, у зенитчиков в пушках пауки завелись.

Шанура передернуло.

– Не люблю пауков, – сказал он.

– А я люблю, – сказал Армант. – Помнишь, у меня тарантул жил, его звали Сарацин.

– Помню, – сказал Шанур. – Я тогда старался не заходить к тебе.

– Но заходил же.

– Заходил. Но это было неприятно.

– Я для него тараканов ловил.

– Надо ехать.

– Везет тебе. Будешь там с девочками баловаться.

– Счастливого пути, – сказал Петер.

Шанур повернулся к нему.

– Петер, – сказал он, – я все пытаюсь вспомнить, что хотел тебе сказать, и никак не могу. Что-то надо было сказать – и забыл. Забыл, и все.

– Напишешь, – сказал Петер.

– Хорошо, – сказал Шанур, – вспомню и напишу.

Подошел Летучий Хрен, остановился в двух шагах. Шанур оглянулся на него, кивнул головой ему, потом кивнул Петеру, Арманту, потом махнул рукой и пошел к машине. По дороге он запнулся и чуть не упал.

– Петер, – сказал Летучий Хрен. – Так неудобно все получается. Но не могу задерживаться. Ты давай. Работай. Плюй на всех – и работай. Учти, что в случае чего советник – в кусты, а расхлебывать тебе придется. Из этого и исходи. Пленки буду присылать больше, чем указано будет в накладных. Знай. Ну, вот…

– Ладно, – сказал Петер. – Не забывай там нас.

– Не забуду, – очень серьезно сказал Летучий Хрен.

Эк погудел, и Летучий Хрен заторопился к машине. До темноты надо было успеть спуститься по серпантину. На том же месте, где и Шанур, он запнулся, не устоял и выстелился во весь рост. Помощи ему, конечно, не понадобилось, он тут же вскочил, отряхнулся, чертыхаясь, и пошел дальше, но Петер видел, как Менандр сморщился и энергично поплевал через левое плечо. Петер помедлил и сделал то же самое. Армант жужжал камерой. Снова пошел снег, и машина канула в него, как под упавший занавес. Петер, давя в себе распухающее чувство уже свершившейся беды, спустился по скользкому склону к мосту. Мост, такой черный и незыблемый, быстро терялся в белом мельтешении. Много лет Петеру будет сниться именно эта картина: мост, пропадающий постепенно, шаг за шагом, метр за метром, тающий и истончающийся, как сахар в кипятке, в белом воздухе, в мелькающих хлопьях. Это будет сниться ему то часто, то редко, то под утро, то в самом начале ночи, но каждый раз он будет просыпаться от тихого, безнадежного ужаса перед уже свершившейся бедой, когда еще непонятно, откуда и в каком виде она придет, но точно известно, что уже ничего не исправить. И несколько раз другие мосты – обычные мосты через реки, разные мосты в разных местах – будили в нем этот ужас так внезапно и так мощно, что он не мог ступить или въехать на мост, и приходилось останавливаться и ждать, когда все уляжется… На обратном пути Петер подвернул ногу, поэтому арест инженера Ивенса снимал Армант. Арест инженера был обставлен исключительно эффектно: к блиндажу, который занимал Ивенс, солдаты приближались перебежками, как под огнем; дверь блиндажа выбили толовой шашкой. Инженера и еще одного капитана-сапера вытащили, завернув им руки за голову, и, подгоняя стволами автоматов, поставили перед генералом Айзенкопфом. Генерал долго и с сожалением на лице что-то говорил инженеру, а потом своей рукой сорвал с него погоны. При этом у генерала отклеился ус, и он машинально поправил его.

• Предыдущая
• 41/57
• Следующая