Мост Ватерлоо - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 28
- Предыдущая
- 28/57
- Следующая
– Гуннар! – восхищенно сказал генерал. – Почему ты не в контрразведке? Ты хоронишь свой талант!
– Эх, Йо, – сказал господин Мархель. – Ничего-то ты не понял. Мой талант куда больше того, что нужен контрразведчику. Я бы заскучал там через неделю.
– А изъять – это обязательно на расстрел? – спросил майор.
– Всех расстреливать? – задумался господин Мархель. – Хм… Что скажешь, Йо?
– Сколько это будет в абсолютных цифрах? – спросил генерал.
– За цикл – десять-пятнадцать единиц, – сказал майор.
– Расточительно – всех, – генерал посмотрел на господина Мархеля. – По-моему, расточительно. Нет уж, давайте расстреливать только самых отъявленных. Ну, двух-трех, не больше. А остальные пусть работают. Сделаем трудовой лагерь – ну и пусть искупают трудом.
– Так ты что же, хочешь за предательство наказывать только уменьшением пайка и переводом в ночную смену? – спросил господин Мархель. – Смешно, Йо, ей-богу.
– А ты что предлагаешь?
– Может, на время их работы убирать щиты и снимать маскировочные сети? Так сказать, поднявший меч – от меча и…
– А потом опять навешивать? Не-ет, надо что-то другое… Погоди! А пусть-ка они роют туннель под каньоном! А? Подумай только…
– Ты гений, Йо! Дай я тебя обниму!
– Подумай-ка, сразу двух зайцев…
– Ведь и не скажешь, что генерал! Гений, умница, эрудит!
– …и работа тяжелее, и цель достиг…
– Это историческое решение, Йо!
– …потому что никакой бомбой…
– …довести до всеобщего сведения как пример беспримерной стойкости в борьбе с объективными…
– …и пропускная способность никак не меньше…
– Готовь приказ!
– Будет приказ. Надо только штрафников поднакопить…
– Не беспокойся, будут тебе штрафники!
Исчезновение Баттена было плохим предзнаменованием. Для Петера, во всяком случае. Петер знал Баттена три года и только в последнее время стал по-настоящему понимать, какой же это пройдоха. В отличие от Менандра, скажем, Баттен никак не афишировал свои способности и потому казался просто везунчиком, простым и славным парнем, события вокруг которого сами собой складываются в наиболее благоприятный ряд. Он был до чрезвычайности скромен, этот Баттен, и цель у него была тоже достаточно скромная, хотя и вполне респектабельная по нынешним горячим временам: выжить. Просто выжить. И вот он-то, чуящий любую опасность за много-много дней до того, как она возникнет на его маленьком горизонте, – вот он-то и исчез. Надо сказать, что исчезновение это встревожило и господина Мархеля – правда, другой своей стороной.
– Я предупреждал! – потрясая перед носом Петера каким-то свернутым в трубку листком, надо полагать, доносом – то ли на Баттена, то ли на самого Петера, – злобился он. – Я еще во-он когда предупреждал вас о бдительности! И что же? Пропадает человек, без которого мы – как без рук! Агентура знает, куда нацеливать свои удары! Где мы теперь возьмем техника?
– Я извещу главного редактора, – сказал Петер. – Пришлет кого-нибудь.
– Нет, это я извещу главного редактора, – жестко сказал господин Мархель. – А то действительно пришлет кого-нибудь . Черт вас всех побери, – тоном ниже сказал он. – Ну что бы вы без меня делали?
Лето кончилось внезапно, в одну ночь. И так оно держалось долго, сколько могло, до сентября, до последнего патрона, до долгих звездных ночей и неожиданной прозрачности опустевшего воздуха, когда звуки, раз родившись, уносятся куда-то, не задерживаясь, не возвращаясь, но и не погибая, не истираясь по дороге. Эти горные осенние ночи, когда между тобой и звездами абсолютно ничего нет, когда даже сквозь подошвы казенных сапог ощущаешь вращение Земли и гул, производимый ею при этом вращении, и неясные токи, бродящие в ее глубинах, и шаги многих ног в той стороне, где утро, и что-то еще, странное, неподвластное осознанию, но могучее – то, что снимает осторожно человека с шаткого его самодельного пьедестала и помещает к остальным явлениям природы, между реликтовым деревом гинкго и неполным солнечным затмением. Недолго длятся они, такие ночи, но в каждой осени высекают свой след, короткий, но глубокий – алмазную грань… Потом начинается водь и гниль, и раскисшие дороги под ногами, и все тихо покорно умирает – и не в том беда, что умирает, а в том, что тихо и покорно; умирает, пока морозом и снегом не обозначится межвременье, которое перемежит конец умирания с началом нового цикла, и так без конца – или до конца… конца – потому что свой час духов в каждой ночи, своя осень в каждом году, и свое средневековье в каждой эпохе, и каждый раз безвременье прерывает нити и, губя окончательно все, что подвержено смерти, задерживается на миг, день, год, жизнь – но проходит, все-равно проходит когда-нибудь. Но осень еще только начиналась.
Ни черта не продвигалось дело с мостом – что-то безнадежно разладилось там, и все усилия прилагались вразнобой и потому без толку, команд хватало, команд, приказов и циркуляров было куда больше, чем нужно, и инженер Ивенс, волоча за собой хвост личной охраны, хищным ящером метался по всей стройке – но нет, за день удавалось нарастить мост на два, редко – на три звена; как-то раз сделали пять звеньев, и это было преподнесено как великое достижение. И без того не слишком просторная площадка перед стапелем была до отказа забита звеньями ферм – то не подходящими по номенклатуре, то некондиционными – и трейлерам приходилось буквально протискиваться, раздвигая их, к выгрузке, они застревали, калечились сами и калечили фермы, и чем дальше, тем сложнее становилось ориентироваться монтажникам. Офицеров арестовывали. Обстановка становилась невыносимой. В Ивенса дважды стреляли.
Как сыпь при лихорадке – стало появляться громадное количество плакатов и лозунгов патриотического содержания. Это были бумажные или текстильные полотнища стандартных размеров, на которые типографским способом нанесены были рисунки и слова, доносящие до масс неизбывную мудрость Императора. Мудрость эта выражалась обычно в нескольких словах, затрюизированных до потери смысла, поскольку к составлению лозунгов требования предъявлялись чрезвычайно жесткие: недопущение двоякого толкования, подбор слов таким образом, чтобы исключить возможность непристойной рифмовки, возникновения каламбуров и преднамеренного или случайного извращения смысла путем изменения или перестановки знаков препинания или, скажем, ошибок и описок при написании слов. То, что при этих манипуляциях мудрость Императора ужималась до размеров житейской, типа: «Чисти зубы только своей зубной щеткой!» – никого не волновало. Поговаривали, что в подвалах Министерства пропаганды содержатся на полковничьем пайке два десятка завзятых зубоскалов, которые поначалу отправлены были на каменоломни, но потом переведены оттуда специально для обкатки лозунгов и плакатов политического содержания. Это походило на правду: и потому, что выходящие из Министерства лозунги были совершенно неуязвимы для осмеяния, и потому, что только завзятые саботажники могли дать зеленую улицу таким перлам: «Герои! Ваш ратный труд – это наша гордость!», «Чистое тело солдата – первейший долг интенданта!» и, наконец, красочному плакату: солдат в мундире хватает за руку повара, чистящего картошку, и подносит ему под нос огромный кулак; крупными буквами надпись: «Мы себе не враги!!!»; мелкими, пониже: «Снизим количество картофелеотходов на душу населения!» Плакаты выпускались приличными тиражами, бумага, которая на них шла, была хоть и толще газетной, но не слишком жесткая, поэтому, хотя за использование плакатов не по прямому назначению солдаты получали взыскания, порой строгие, кампании по наглядной агитации солдатами всегда приветствовались. Часто кампании эти ими провоцировались: достаточно было, допустим, на старой плащ-накидке начертать здравицу Императору, как командование спохватывалось – и через день-два бумаги было в достатке и даже избытке.
- Предыдущая
- 28/57
- Следующая
