Малой кровью - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 42

• Предыдущая
• 42/72
• Следующая

– Так точно, товарищ по!..

– Тихо-тихо-тихо… – пробормотал Стриженов. – Вообрази себе, что я с крутого бодуна…

– Так точно… – теперь уже прошептал санитар.

– Где Дупак?

– Так он же… товарищ полковник… Его ж убили. Я думал, вы знаете…

Полковник помолчал.

– Вот как… Нет, не знал.

Помолчал ещё.

– Ну что ж. Лёгкой дороги к дому… – произнёс он формулу прощания легионеров. – Лёгкой дороги…

Многие верили в это буквально: что после смерти легионеры возвращаются домой. Другие не хотели в этом признаваться, говорили, что это своего рода игра, род суеверия, но в конечном итоге – тоже верили. Наверное, были и такие, кто честно не верил. Одного из них полковник знал: это был он сам. Однако все – и верующие, и нет – над идеей посмертного возвращение подтрунивали. Всегда, за исключением истинных моментов недавней смерти.

– Товарищ полковник, ваша форма запасная где?

– В снарядном ящике.

– А то старую изрезать пришлось…

– Тихо было, пока я спал?

– Да какое тихо, товарищ полковник! Только-только замолчали, а до этого часа два такой перепалки было, любо-дорого! Подробностей не знаю, мне доктор велел глаз с вас не спускать…

– Понял. Ладно, солдат, помоги мне одеться. Побудешь пока при мне порученцем…

– Так точно.

– Зовут тебя Дима, а фамилия?

– Чигишев. Старший сержант Чигишев.

– Запомнил. С медициной у тебя всерьёз или так, случайная связь?

– Всерьёз, товарищ полковник. С четвёртого курса медицинского ушёл, завербовался, деньги нужны были фантастически…

– Тогда долго у себя не задержу… нет, этого не надо, просто тельник давай сюда и летний китель…

Отсутствующая рука болела тупо, как будто по ней недавно врезали доской. Болела вся, от шеи до кончиков пальцев. Он знал, что так и будет – и слышал от других, и читал. Но, как и в возвращения после смерти домой, – не верил. Теперь убедился. Если забыть, что руки нет, и не пытаться шевелить ею – все ощущения на месте. И боль от переломов – тоже…

Но эта хрень хотя бы не мешала двигаться. А когда заживут швы, всё будет просто прекрасно.

А может быть, им от неё ничего и не нужно было? Юлька с сомнением оглянулась через плечо. Последние глайдеры уже скрылись из виду. Все они были ярких цветов и с номерами в больших контрастных кругах. Какие-то гонки… Она знала, что гонки через пустыню – или по прямой до Лас-Вегаса и обратно, или по замкнутому маршруту, – проходят едва ли не каждую неделю. Но здесь вроде бы не пустыня…

Она ещё раз огляделась, но ничего подозрительного так и не разглядела. Потом развернулась немного направо и направилась к океану – просто для того, чтобы солнце не светило прямо в глаза.

И ещё – нужно было откуда-то позвонить…

Он пришёл сюда по делу, ничего особенного не имея в виду, и сразу попал в разборку: сначала прямо на него из двери дома вылетела растрёпанная и в хлам изодранная матушка Чирр, то ли владелица дома, то ли просто управительница, этого Серёгину ни разу не говорили. Не узнав Серёгина, она вцепилась в него и одновременно вырывалась, потрясая тоненькими птичьими ручками и посылая в темноту прихожей короткие взрывные проклятия. Серёгин всем телом чувствовал, как её колотит. Он переставил старушку назад за себя, осторожно освободился от захвата – и, поднявшись на две высокие неудобные ступеньки, шагнул внутрь такого знакомого дома.

Там сильно пахло горелым тряпьём. Справа, в подлестничной каморке, где матушка Чирр проводила дни и ночи, покрывая вышивкой бесконечные стенные полотнища, кто-то сутулый и длиннорукий, как обезьяна, пытался эти полотнища поджечь. К сваленным на столе грудам ткани он пытался поднести пламя масляной лампы, а проволочный каркас абажура не позволял это сделать так просто. Серёгин левой рукой взял у него лампу, а правой от всей души отоварил по затылку. Длиннорукий повалился, как полупустой мешок с дровами. Серёгин сдёрнул со стола затлевшуюся ткань, затоптал огоньки.

Потом он перевернул упавшего. Длинное асимметричное лицо, длинные, плохие и удивительно неровные зубы… Никогда не видел.

Оторвав от гардины шнур, Серёгин связал лежащему руки и от узла накинул на шею удавку – чтобы не освободился. Потом ножичком разрезал ему штаны сзади – от ремня (хороший ремень был, кстати…) до колена. Теперь подонку никуда не деться…

То, что в каморке стало темнее, он заметил, но оборачиваться не стал – дал тому, кто появился в дверях, возможность замахнуться. Потом кувыркнулся назад и ударил ногами в проём двери, как раз в живот тому, кто в дверях стоял. Здоровенный кабан, кого полегче такой удар впечатал бы в стенку, а этот только отступил на шаг и согнулся, обхватив брюхо.

Впрочем, Серёгину задержки хватило вполне: приземлился он на бок, сгруппировавшись, толчком ладони привёл себя в положение на корточках – и мгновенно распрямился, нанося удар левым локтем вперёд и вверх, – всё это одним непрерывным стремительным движением… Локоть врезался здоровяку в челюсть, и Серёгин услышал отчётливый хруст кости. Но, чтобы не пропадал замах, добавил и правым кулаком – в ту же челюсть, только сбоку.

Здоровяк осел.

Минус два…

И – дикий крик наверху.

Серёгин оглянулся – нет ли огня? – и бросился вверх по лестнице. По ступенькам, тихо подвывая, ползла вниз девушка. Кричала не она, значит – потом. На самом верху лестницы, поперёк её, в луже крови лежала мёртвая собака. Он переступил через собаку, прижался к стене и заглянул в коридор.

На фоне узкого и прикрытого соломенной занавеской окна были видны только невнятные силуэты. Кажется, два человека. Или три: в смысле, двое держат третьего. Все почти неподвижны, но очень напряжены.

И снова этот вопль. Кричит женщина. Ей что-то ломают. Или выкручивают…

Серёгин зажал сложенный нож в кулаке, пошёл к ним. Не побежал – слишком хорошо знал, к чему приводит такая неосмотрительная быстрота. Подбегающий – это готовая мишень, ему ни ударить как следует, ни увернуться.

Его заметили, но, скорее всего, приняли за своего. Да и не до того им было.

Действительно, двое. Щенок и матёрый. Их жертва на коленях, ей пригнули голову, вдавили лицо в пол. И, кажется, ломают пальцы…

Щенок был ближе, и Серёгин вынужденно свалил его первого – ударил ногой в голову. Матёрый среагировал хорошо: бросил в ноги Серёгина женщину и вскочил, приняв стойку. В руке у него был нож. Хороший такой финарь с лезвием в ладонь длиной.

Серёгин выщелкнул свой клинок, зажал нож между указательным и средним пальцами, повёл перед собой. Женщина под ногами мешала страшно, вперёд не шагнуть, атаки нет.

Матёрый чуть отступил, выманивая. Он двигался очень точно и экономно, не делал никаких пугающих движений, не жонглировал ножом, как какой-нибудь мелкий гопник – а просто ждал, когда противник сделает ошибку. Серёгин уже понял, что столкнулся с противником, который на ножах сильнее него. Тогда он перебросил нож в левую руку – как бы начав атаку (и увидев в глазах врага довольный предвкушающий блеск), – вынул из-за пояса «макарку», которого всегда носил с патроном в стволе, но со спущенным курком, и выстрелил.

Обиженный и недоумённый («так не договаривались!») матёрый ссунулся на колени, секунду постоял, повалился на бок, вытянулся и замер.

Серёгин с досадой вернул пистолет за пояс.

Меньше всего хотел он стрелять, шуметь – сбежится городская стража, и ага, как говорится, все настоящие проблемы начинаются после выстрела – но ничего другого ему просто не оставалось…

Заворочался щенок, Серёгин добавил ребром стопы в узенький лобик: полежи ещё. Стал прислушиваться. Было поразительно тихо. Потом женщина, лежащая на полу, застонала, приподнялась – и вдруг вцепилась ногтями в лицо мертвеца.

• Предыдущая
• 42/72
• Следующая