Самолет по имени Сережка - Крапивин Владислав Петрович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/34
• Следующая

Я открыл коробку, потрогал тонкие крылышки и элероны, потом лег рядом с коробкой щекой на стол. И глаза намокли.

Тут как раз пришла мама:

– Ромик, что с тобой!.. Откуда у тебя эта игрушка?

«Тебе все игрушки», – подумалось мне. И я сказал сипло:

– Сама небось догадалась. От дяди Юры…

Мама только вздохнула. Я не выдержал:

– Конечно, он тебе не пара. Какой-то прораб… А у тебя высшее образование…

Мама спросила тихо:

– Это он тебе так сказал?

– Ничего подобного… Он даже не зашел…

Мама села рядом, проговорила устало:

– Ну причем здесь образование? Просто нельзя жить вместе, если нет любви. Конечно, Юрий Андреевич очень хороший, но… – И замолчала. Потому что и так все ясно.

Тогда я сделал, как говорится, ход конем:

– А ко мне-то у тебя есть любовь?

– Рома…

– Нет, ты скажи!

– Неужели ты считаешь, что нет?

– А тогда почему ты хочешь сплавить меня в интернат?

Я понимаю, это вышло у меня совсем не ласково. Даже беспощадно. Однако выхода не было: я боролся за свою судьбу.

Потому что не хотел я в интернат! Изо всех сил не хотел!!

Мне казалось, что интернат похож на больницы, в которых я лежал много раз и подолгу. И которые мне тошно вспоминать. Опять будут палаты с кроватями в ряд, белые халаты, запах лекарств и кухни, который не исчезает в коридорах. Короче говоря, казенный дом. И ни единого уголка, где можно остаться одному.

Я же там зачахну от тоски!

Мне надо, чтобы вокруг были родные стены, которые я люблю до последней трещинки. Чтобы рядом все было привычное, мое. Мой стеллаж с книгами, мой телевизор, мой булькающий и ворчливый кран на кухне, мой пылесос, с которым я управляюсь не хуже мамы. Мой балкон и мой двор за окнами. И чтобы мама была рядом каждый день. Вернее, каждое утро и каждый вечер… Неужели она этого не понимает?!

А мама снова и снова заводила разговор об интернате:

– Тебе нужен коллектив, товарищи. Такие же, как ты. Чтобы ты чувствовал себя равным среди равных…

Но я не хотел быть таким равным.

Нет, не подумайте, что я как-то по-нехорошему относился к инвалидам. Если бы я сам умел ходить, я мог бы вполне подружиться с больными ребятами и помогал бы им во всем. От души, а не из жалости. По-моему, такие ребята всегда должны быть с обыкновенными мальчишками и девчонками. И среди них стараться чувствовать себя равными.

Если сильно захотеть, можно добиться многого!

Я, например, твердо решил, что когда вырасту, то заработаю деньги, куплю машину с ручным управлением и отправлюсь в путешествие по разным странам. И потом напишу про это путешествие книжку и сделаю к ней свои собственные рисунки.

А если не хватит денег на автомобиль, куплю мотоцикл.

Я видел телепередачу про безногого американца, который на мотоцикле путешествовал вокруг света! И его всюду встречали как героя. Даже всякие воюющие стороны пропускали его сквозь свои позиции.

А еще я читал про слепого яхтсмена, который под парусом отправился через Атлантику. А летчик Маресьев даже воевал без ног, самолет водил!

Но о самолете – это особый разговор, дальше…

Мама слушала мои такие разговоры и говорила «да, конечно». Однако тут же сворачивала к тому, что будущие путешественники, журналисты и художники сперва должны много учиться.

А я разве не учился? Пятый класс закончил без единой троечки! Учителя из соседней школы раз в месяц принимали у меня зачеты: и по русскому, и по математике, и по всяким другим предметам. Даже по музыке. Потому что у нас дома было пианино и я вполне освоил нотную грамоту и научился бренчать разные мелодии. Плохо только, что педалями пользоваться не мог…

Учиться было совсем не трудно. Случалось, что месячное задание я делал за три-четыре дня.

Но все равно мама снова и снова, при каждом удобном (и неудобном) случае, начинала беседы об интернате. В глубине души я давно уже догадывался, почему она это делает.

Мама у меня молодая и красивая. И вдруг ей такое наказание – сын-калека! Я слышал однажды мамин разговор с подругой тетей Элей. С балкона слышал. Они думали, что дверь на балкон закрыта, а там просто была задернута штора.

– Брось, Элечка, – говорила мама. – Кто меня возьмет с таким приданым…

«Элечка» в ответ неразборчиво молола языком. Мама опять сказала:

– Нет уж, такая судьба. Этот крест мне суждено нести до конца дней. Я одного боюсь: если со мной что случится, как он будет один-то? Совсем не приспособленный к жизни.

Но разве с мамой может что-то случиться? Нет, я об этом даже самым краешком мозга думать боялся.

И разве я такое уж скверное «приданое»? Почему «совсем не приспособленный к жизни»?

Я же дома все делал сам. И прибирался, и суп умел сварить, и даже знал, как стирать в машине «Малютка». И электрический утюг чинить меня дядя Юра научил…

И я вовсе не считал, что моя жизнь совсем плохая. У нас дома полным полно замечательных книг, и телевизор, и проигрыватель с пластинками. И всяких конструкторов у меня куча…

И не бойся, мама, не буду я твоим «крестом». Вот вырасту, выучусь на географа или корреспондента, заведу машину – и в дальнюю дорогу!

Однажды накопились во мне обиды, и я в упор все это высказал маме. Она тоже не выдержала и много мне наговорила в ответ. Что я эгоист, что до взрослости мне еще тянуть и тянуть, и что никакой путешественник и журналист из меня не выйдет, если все детство проведу в своей комнате и на балконе.

– И получится из тебя балконный житель! Потому что с этого балкона ты не вылезаешь!

Ну и что же? Да, я любил наш балкон. Он был для меня будто капитанский мостик.

Наша пятиэтажная хрущевка стоит на краю панельного квартала, на взгорке. За сараями и гаражами видны старые березы, тополя и голубятня. И старинная колокольня.

Но самое интересное – наш двор. Он большой, зеленый, есть где играть и в мяч, и в пряталки, и в разные другие игры. Ребята почти каждый день играли, особенно летом. И я всех их знал, и они меня знали, и все относились ко мне по-хорошему. Случалось, мы перебрасывались мячиком: они мне на балкон, я – обратно. А иногда мальчишки выносили на двор меня и кресло, катали по соседним улицам, брали с собой на берег ближнего пруда.

А еще меня назначали судьей в волейбольных встречах. Судить никто не любил, все хотели играть, а я – всегда пожалуйста. А бывало, что на широком крыльце соседнего деревянного дома мы играли в шахматы, в лото и в подкидного дурака, хотя бабка Тася и бабка Шура на ближней скамейке ворчали:

– Ишшо чё надумали! От горшка два вершка, а уже в карточные игры… И хворого мальчонку с пути сбивают.

Однажды я участвовал в стрелковых соревнованиях. Все ребята понаделали себе луки и мне тоже дали черемуховую палку, чтобы я смастерил оружие. И я смастерил. И стрелы сделал с наконечниками из жести и с перьями. Мы стреляли с двадцати шагов по разноцветным картонным мишеням, прибитым к забору. И я занял третье место. И получил приз – большую спелую грушу.

Ну, может, главный судья, девятиклассник Владик Ромашкин, когда считал очки, малость поколдовал над ними, чтобы у меня получилось третье место (я уж потом догадался). Но четвертое-то было точно! Из двенадцати…

Изредка ребята приходили ко мне домой. Пластинки слушали, играли моей железной дорогой, болтали о том о сем. И я в это время совсем не чувствовал себя не таким, как они…

А еще ребята любили, когда я пускал с балкона бумажных голубей.

Точнее говоря, это были не совсем голуби. Я научился делать из бумаги птичек, похожих на летающие блюдца. Совсем круглые, только со складкой посередине и с треугольным клювиком. Они здорово летали, плавными широкими кругами. Иногда ветер подымал их на высоту и уносил со двора.

Ребята толпой гонялись за каждым голубком – кто первый схватит! Потом, чтобы не было свалки, я стал заранее говорить, какого голубка кому посылаю.

• Предыдущая
• 2/34
• Следующая