Нарисованные герои - Крапивин Владислав Петрович - Страница 46

• Предыдущая
• 46/49
• Следующая

– А ты всерьез в бога веришь или по привычке? – спросил Лёнька.

Бабка помолчала. Потом ответила, будто раздумывая:

– А чего же не верить-то? Я всерьез… И по привычке тоже…

– И в рай и в ад веришь?

– Да ну тебя, – досадливо отозвалась бабка. – Кто в их теперь верит. Смеешься что ль…

– Да не смеюсь я…

Бабка наставительно сказала:

– Я верю для того, чтобы Господь Бог помог людям жить по-хорошему. Коли уж у самих у их ума не хватает…

– А если у кого хватает?

– Ох… надоел ты мне… Те, у кого хватает, сами живут, Бога не спрашивают. Вот такие, как ты. Ни в Бога, ни в черта не верят.

– А как в них верить, если ни разу не видел?… Он какой, бог-то?

– Спи ты! Вот окаянная душа, прости Господи…

– Чего же ты сердишься? – миролюбиво сказал Лёнька. – Я же без насмешки спрашиваю. Ну, интересно мне. Раз ты веришь, ты же должна как-то себе Бога представлять. Ну, что он такое?

Бабка опять помолчала и сказала наконец строго и печально:

– Что Он такое и какой Он, это каждый по-своему решает. А я для себя знаю: Бог – это все хорошее. И никакого тут нет больше спросу.

– Не понимаю я…

– Где уж тебе понять…

– А мне и ни к чему, – слегка обиделся Лёнька. – Все равно ни в бога, ни в черта не верю, сама сказала.

– Горюшко, – вздохнула бабка. – Ты хоть в себя-то поверь…

Она прочно замолчала, и Лёнька ее больше ни о чем не спрашивал. Полежал минут пять, потом резко толкнулся локтями, вскочил, быстро оделся. Взял в углу с гвоздя куртку и шапку, начал шнуровать ботинки.

– Куда на ночь-то глядя? – обеспокоилась за своей занавеской бабка.

– Пройдусь на лыжах. Улегся в такую рань сам не знаю зачем, сон в башку не лезет.

Так и было. Лёньке вдруг стало ужасно жаль, что вокруг деревни светятся под луной снега, искрится свежий воздух, деревья свешивают мохнатые лапы над лыжнями, а он лежит в душной комнате и ничего этого не видит.

…В небе и на земле был настоящий лунный праздник. И улица, и дальний лес за речкой, и кусты на берегу виднелись как в особо прозрачном стекле, и можно было разглядеть самый мелкий сучок на дальнем дереве, самый хитрый завиток на узорном железном дымнике печной трубы.

Четко слышались дальние голоса и шаги. Где-то смеялись и пели. Мимо бабкиного дома лихо проехал на лыжах маленький пацаненок, держась за поводок лохматого пса…

Лёнька прошел вдоль плетней до конца улицы, неловко съехал с пологого берега и по накатанной лыжне двинулся туда, где речка кончалась и начинался фантастический светлый простор Андреевского озера.

Берега с темными заборами, домиками, деревьями распахнулись, отошли назад, и сияющая под луной снежная равнина легла своим краем у Лёнькиных лыж.

Нет, не равнина! Серебряный щит застывшего озера показался Лёньке выпуклым. Это была поверхность сказочной планеты. Кое-где ее пересекали тонкие линии лыжных следов и тропинок, но они не нарушали сияющую чистоту этой планеты. Они лишь подчеркивали громадность простора, убегая к горизонту с ясно прочерченным гребешком дальнего берега.

Лёньку изо всех сил потянуло к себе это светящееся пространство. И он пошел, пошел, заскользил навстречу лунному размаху неба и серебряного блеска застывшего озера. В нем замерла, как перетянутая струнка, непонятная тревожная радость. И казалось, что ждет его какое-то открытие…

Слой свежего снега был неглубокий и легкий, лыжи легко рассекали его и скользили по слежавшимся старым пластам. Белый светящийся шар луны катился навстречу, вырастал, надвигался. Луна – это было теперь самое главное во вселенной. А еще – темно-зеленый космос, в котором повисли неяркие звезды. А еще – он, Лёнька в середине снежного зеркала, отражающего лунные потоки…

Лёнька задержал скольжение, остановился. Тряхнул головой. Лунный шар откатился в высоту, стал маленьким, но остался таким же ярким, как раньше. Сказка не исчезла, только стала легче и прозрачнее. Лёнька оглянулся. Желтые огоньки Ольховки переливались далеко-далеко. Лёнька был один. Как на полюсе. Как посреди океана. Он постоял, радуясь, удивляясь и нащупывая в себе какое-то новое ощущение. И вдруг это ощущение прорезалось ясной мыслью: «Вот он – я».

«Вот он – я», – повторил Лёнька. Он прислушался к себе, хотел найти объяснение этим словам, разобраться. Но не было никаких объяснений.

«Вот он – я. Это – я», – снова подумал и почувствовал Лёнька. И вспомнились слова бабки: «Ты хоть в себя-то поверь…»

«А чего «поверь»? Вот он – я!»

Лёнька уверенно оттолкнулся палками и заскользил к деревне. Теперь перед ним бежала его темная, очень четкая тень. Сначала Лёнька шел по целине, потом наткнулся на хорошую лыжню, которая тоже вела к Ольховке. По накатанному пути лыжи сами несли Лёньку. Он только слегка толкался палками, и они поскрипывали в такт его мыслям – «Вот он – я! Вот он – я!»

И эта скорость, эта уверенность, этот лунный праздник были не просто так. Они по-прежнему обещали какое-то открытие.

И открытие случилось.

Правее деревни берег становился высоким. Откос был покрыт густыми прошлогодними сорняками, и эту косматую шубу не могла высветить даже нынешняя отчаянно яркая луна. Берег чернел широкой полосой. И на фоне этой черноты Лёнька вдруг увидел тонкий, высокий, горящий серебром крест.

Лёнька не удивился. Он, кажется, ждал чего-то такого. Остановился. Порадовался светло и тихо. Мысленно (это получилось само собой) взял с бабкиного табурета погашенную свечу, зажег ее взглядом, взглядом же отнес желтый огонек далеко к кресту и поставил там свечу в снег. Ему даже показалось, что там, вдали, и вправду задрожал крохотный живой светлячок. Потом Лёнька пошел к кресту, празднично удивляясь и стараясь догадаться – что это, откуда?

…Это был заснеженный, заиндевелый корабль. Маленький, но именно корабль. Настоящий. Он вмерз в озеро у лодочных мостков, и зима празднично разукрасила его снежными валиками, изморозью, сосульками, которые были пропитаны фосфорическим светом и пересыпаны миллионами лунных искр. Крестом оказалась мачта, пересеченная на высоте тонким длинным реем. И мачта, и рей, тоже горели серебром.

Лёнька постоял шагах в десяти от корабля, понимая, что в жизни его начинается что-то новое, другое . Потом подошел к борту и под снежной оторочкой планшира прочитал на обледенелом дереве: «Капитан Грант»…

В 1961 году я написал маленькую повесть, где речь шла о космических первопроходцах – «Я иду встречать брата». И после этого почти десять лет не касался тем, связанных с фантастикой. Видимо, мне, как автору, хватало для сюжетов той жизни, которая окружала меня тогда в нашем реальном трехмерном пространстве. В основном это были сюжеты из школьной жизни – то мирные и веселые, то с драматическими коллизиями (и тогда дамы-педагогессы – я имею ввиду не пол, а психологию – вопили: «Опять этот Крапивин клевещет на нашу советскую педагогику!»). И все-таки порой в этом пространстве было тесновато: запредельные миры иногда манили к себе. В тетрадках шестидесятых годов нет-нет да и встретятся наброски и фрагменты фантастической повести «Гнездо Нептуна». Сохранилось ее полустраничное начало.

Можно опоясать Луну кольцом солнечных станций. Можно построить город в черных джунглях Венеры. Можно обуздать плотинами дикую силу Амазонки. Но море останется морем.

Шторм бросил на камни парусник «Кассиопея».

Пластиковый корпус выдержал, но фок-мачта рухнула от удара и обломила бушприт. Яхта застряла в каменных щупальцах скал так прочно, что удары волн больше не могли двинуть ее с места.

К утру ветер стих и море стало спокойнее. К тому же, начался отлив. Скоро «Кассиопея» повисла между острых обломков базальта, не касаясь килем воды…

Это случилось у прибрежной энергетической станции Гнездо Нептуна. Станция получила свое название из-за трех острых скал, которые недалеко от берега торчали из воды, словно зубья гигантского трезубца.

• Предыдущая
• 46/49
• Следующая