Ампула Грина - Крапивин Владислав Петрович - Страница 38

• Предыдущая
• 38/71
• Следующая

Сразу все онемели.

Потом Олики заплакал. Уже не зло, а беспомощно.

Ох, Мышонок ты, Мышонок, до чего же невезучий! Ни чего-то у тебя не получается. Даже бросить не можешь толком.

Сандалии у Олики были не то, что у Кки или Рыбки. У этих двоих – старые деревяшки с матерчатыми полосками крест-накрест. А у него – новенькие, недавний мамин подарок, с кожаными подошвами, с узорчатыми бронзовыми пряжками, что чеканит (и продает недешево) местный мастер дядюшка Атти. Потерять такую обувь – ого-го…

Втроем подошли к ограждению, животами забрались на широкие камни, свесили головы.

– Наверно, вон туда улетела, – покаянно вздохнула Олики.

"Вон туда" – это в ров. На его крутой склон, в заросли дрока и ломкого дерихвоста с сухими шариками-колючками… Да не все ли равно! Пускай бы даже лежала на виду, на травянистой полосе между подножьем стены и рвом. Все равно это уже не наша земля. Близкий, рукой подать, но чужой и запрещенный для посещения мир. Взрослые порой нарушали запрет, выходили крадучись за Стену (если была для этого очень уж крутая необходимость). Но детям запрещено это было раз и навсегда, строго-настрого. И никто не помнил, чтобы среди ребячьего населения в городе Ча нашелся бы хоть один храбрец и нарушил неписаный закон.

Дело была даже не в страхе наказания, а просто в Страхе. Во въевшейся в душу суеверной боязни, что прямо вот здесь, из ближних зарослей, в любой миг могут возникнуть они. Те, кто годы назад преследовал Караван…

Да и все равно ребятам было не спуститься! Высота отвесной стены – три боевых копья. Копье же, как известно, на локоть выше головы самого рослого мужчины.

– Ладно, чего уж теперь… Пошли домой, – пробормотал Кки. Он был вроде бы ни при чем, но все равно виноватый: старший, не уследил за маленькими.

Олики, царапая живот о ракушечник, покорно сполз на тропинку. Кки и Рыбка прыгнули следом. Мышонок уже не всхлипывал, но глаза все равно на мокром месте. И был он такой понурый. Каждый понимал, что его ждет.

Или подобрала с земли брошенный прут-махалку.

– Возьми. Отец все равно пошлет за таким. А если увидит, что ты… сам… тогда, может, он не так сильно…

Это она без всякой насмешки, с искренней заботой о Мышонке. Но Олики не внял доброму совету. Он всхлипнул опять и сказал Поганой Тухлой Рыбе, куда она должна вставить этот прут себе вместо хвоста.

Кки, как ни огорчен был, не удержался, хихикнул. Или тут же перекинула на него и досаду свою, и виноватость:

– Чего смешного! Тебя-то лупить некому, потому и горя мало!

Это она правду резанула. Обычай не позволял взрослым трогать даже пальцем мальчишек и девчонок, если это не их дети. Только отец и мать могли учить озорников и неслухов, как это заведено с самого начала мира. Но мать Кки умерла через год после его рождения, а отец погиб в охранении, защищая тылы Каравана от последних набегов…

Кки жил по очереди в разных семьях, меняя их два раза в год, как предписывали обычаи. Был сыт и одет, в школу ходил, как все его ровесники. Одни семьи относились по-доброму, другие насупленно, однако никто сироту не обижал, не принято было. В крайнем случае посадят на денек в чулан и не дадут обеда, если сильно набедокурил. Но за Кки больших грехов до сих пор не водилось, только простые ребячьи шалости.

Кки не разозлился на глупую Рыбёшку за ее слова. Он просто стоял и копил в себе жалость к маленькому Олики. Чем больше жалости, тем больше у него, у Кки, права решиться на отчаянный поступок, о котором он думал не раз. Думал с обмиранием в душе и с желанием. Но раньше было только желание, а теперь причина. Разве не должен тот, кто рожден в Караване, защищать маленьких и слабых от всяких бед?

– Не хнычь, – насупленно сказал Кки Мышонку. И стал разматывать на себе ассахор.

Как у пастуха кнут, как у кузнеца кожаный фартук, а у каменщика рукавицы и зубило, так у рыбака и кормщика – ассахор. Прочный шнур с узелками через два локтя друг от друга. Носится вокруг пояса, сплетенный в плоскую косицу. Плетение такое, что снасть распускается и вытягивается на всю длину от одного умелого взмаха. Она, эта снасть, – для самых разных нужд. Ее бросают с борта на пристань для подтягивания лодки; ей крепят груз, когда волна раскачивает лайбу. Ею заменяют порванный шкот, на ней буксируют мелкие дощаники. С ее помощью смиряют хлещущую парусину, если ту шквалом сорвала с рейка.

Владеть ассахором считалось доблестью у мальчишек возраста Кки и старше. Кки владел. Ну, может, не так умело, как большие ребята, однако сейчас особого искусства и не требовалось. Закрепить шнур за каменный выступ, спуститься по узелкам на трехкопейную глубину – подумаешь! Самое трудное было – унять в себе жутковатое замирание и беспорядочное прыганье сердца.

Кки унял. Попросил у Небесной Девы прощения и помощи и… спустился.

И ничего не случилось. Только царапался дрок и цеплялись за дерюжную ткань мальчишечьей юбки-чуммако шарики дерихвоста. Сладко пахло овражной травой-семицветкой…

Сандалия нашлась быстро, в листьях этой самой семицветки. Довольный Кки сунул ее за тугой пояс чуммако и без труда поднялся по ассахору на гребень Стены. Пока он лез, не смотрел наверх, смотрел на узлы, чтобы не пропустить их. А когда забрался и прыгнул с гребня на тропу… увидел перед собой двух стражников. Тех, что обычно несут вахту на Квадратной башне.

Родители, конечно, выдрали Мышонка и Рыбку. Но не всерьез, а так, для порядка (Мышонок даже не верещал). Потому что большой вины у малышей не было. Была она у Кки…

Главные люди города Ча собрались в Круглой палате Управы, чтобы решить: как поступить с мальчишкой. Привели и его самого. Кки стоял перед знатными лицами с опущенной головой, теребил край чуммако, и все же в нем не ощущалось раскаяния. Спросили: как он посмел сделатьтакое? Он сказал, что пожалел маленького…

Стали ломать головы. Случай-то был такой, какого никто не мог вспомнить! А раз нельзя вспомнить, нелегко и придумать, что тут делать.

Наконец хозяин гончарных мастерских, толстый и добродушный дядюшка Пакси Ту, сказал, что готов усыновить сироту Кки, а уж после этого можно будет поступить по-отцовски и выдать негоднику все, что он заслужил. Но для этого надо было, чтобы мальчишка сам признал гончарного дядюшку папашей, без такого согласия усыновление не действительно. А Кки не признал, буркнул:

– Вот еще…

– Тогда будешь до осени сидеть в подвале Управы и молиться, чтобы Небеса простили тебе твое беспутное поведение, – пригрозил советник Шук.

– Не буду, – угрюмо сказал Кки.

Знатные люди запереглядывались.

– Как же ты не будешь, если мы подпишем вердикт? – выразил общее недоумение советник Шук. – Ты живешь в этом городе и обязан чтить его обычаи.

– А я не буду жить в этом городе, – вздохнул Кки. – Я уйду.

Какое-то время все молчали (и опять переглядывались, конечно). Потом несколько человек разом спросили "куда?"

– Куда глаза глядят…

Опять помолчали. Наконец жалостливый хозяин трактира "Хорошая девочка" по-женски пригорюнился:

– Сгинешь…

– Там поглядим, – сказал Кки. Он понимал, что сгинуть может запросто. Но… и гордость в нем была, и какой-то голос все сильнее звал в дорогу.

Знатные люди развели руками. Если решил уйти – дело хозяйское. Родителей у мальчика нет, значит, он человек вольный. А вольному, как говорится, воля.

К вечеру добросердечные тетушки собрали путнику узелок: запасная одежонка, печеная курица, каравай, фляжка. Вытерли уголками платков глаза: "Храни тебя Небо…" Несколько ребят, в том числе и Рыбка с Мышонком (в своих дорогих сандаликах) проводили Кки до ворот в городском валу. Помахали вслед. Кки тоже помахал им и пошел, не оглядываясь (чтобы не заметили его мокрых ресниц).

Все думали, что он пойдет за холмы, в сторону Реки, где встречаются иногда крестьянские селения давних жителей этой страны. Кки и вправду сперва шагал туда, на закат. Но, едва стало смеркаться, оставил дорогу, повернул к юго-востоку, вышел к морю, к полыхающей костром Квадратной башне, а от нее опять проник на Стену. Крадучись он скользнул мимо дремлющих на стене часовых и на ассахоре снова спустился в ров.

• Предыдущая
• 38/71
• Следующая