Возвращение в Ахен - Хаецкая Елена Владимировна - Страница 2

Синяка покачал головой.

– Нет, Торфинн.

– Дурак, – своим низким, громовым, как гул водопада, произнес высокомерный Торфинн. – Нет ничего хуже одиночества. Кроме меня, никто в этих мирах тебе не ровня.

Синяка пожал плечами. Он думал о тех, кто остался на Пузановой сопке. Они были его друзьями и, несомненно, ждали его. А он сумеет принести им немало добра…

Торфинн захохотал.

– Дурак! – крикнул он и скривил рот. – Ты думаешь, что сможешь прожить среди людишек, греясь у печки и творя со скуки мелкие чудеса?

– Уходи, Торфинн, – глухо сказал Синяка.

И он остался один посреди бескрайнего болота. Самоуверенный, гордый мальчишка. Хмуро улыбаясь, смотрел, как исчезает в темной пасти металлического конуса старый чародей, как тает замок Торфинна, как удаляется он, постепенно исчезая за горизонтом, растворяясь в тумане. У синякиных ног булькала и пузырилась трясина на том месте, где недавно высилась черная цитадель. И тяжелый голос Торфинна проговорил, словно маг все еще находился рядом:

– Запомни: нет разницы между Добром и Злом. Есть только Сила.

Синяка мотнул головой, отгоняя голос, но тот не желал уходить – спокойный, знающий, сожалеющий.

– Что ж, иди к своим друзьям, Синяка. Посмотри им в глаза. В их смертные глаза. И тогда решай сам, сможешь ли ты жить под их взглядами.

Холод окатил Синяку с головы до ног. Он был все еще горд и хотел скрыть свой страх. И тогда голос Торфинна стал неожиданно нежным – таким нежным, что в нем послышались печаль и дрожь сострадания:

– Мой мальчик, мой бедный мальчик, они не потерпят рядом такого, как ты. Они гордые, они смелые, они смертные. Для них ты навсегда останешься черной тенью из запредельного мира. Они прогонят тебя, сынок…

В этот миг Синяка понял, что старый маг говорит ему правду. Он не знал, что его убедило – мудрость ли и житейская искушенность странствующего чародея или его добрый, ласковый голос. Никто никогда не разговаривал с ним так. Никто никогда не называл его сыном, никто не дорожил его счастьем, не страдал его болью, не хотел учить книгам. Один только Торфинн был ему близок и звал с собой. Своими руками Синяка оттолкнул от себя единственного друга, покровителя, учителя… Что он наделал?

Синяка запрокинул лицо к небу и хрипло закричал:

– Торфинн! Вернись, Торфинн!

В ответ донесся издевательский хохот.

– Дурак! – грохотал Торфинн. – Мальчишка! Сопляк! Ты посмел отказать мне! Ты сгрызешь себе руки по локоть, когда поймешь, на что ты обрек себя! О, давно я так не веселился! Гаденыш! Человеческий выкормыш! Иди, иди к своим дружкам! Иди к людям! Они скорее примут к себе Косматого Бьярни, чем тебя!

Слезы текли по смуглому лицу Синяки. Он стискивал кулаки и тяжко дышал. Его колотила крупная дрожь. Потом он вдруг разом устал и опустился на болотную кочку.

– Будь ты проклят, Торфинн, – шепотом сказал он и обтер мокрое лицо. Встал и побрел в сторону сопки. Теперь он знал, что Торфинн прав. Прав во всем.

Долго, долго шел Синяка до сопки. Болото хватало его за ноги, ветви сухих елей рвали на нем одежду. Грязный, оборванный, задыхающийся, он выбрался на сухое место только к рассвету.

Они стояли на склоне, точно ждали его. Потом Синяка сообразил: они заметили его издалека и вышли встречать. Синяка попытался было улыбнуться им, попросить все забыть, обещать, что облагодетельствует своей магией целый край… Но он уже увидел их лица и понял: они вышли не встречать его. Они хотели его прогнать.

Он остановился.

Проклятьем было знать, что будь он простым солдатом из роты Вальхейма, Анна-Стина сейчас не поджимала бы губ, и Ларс Разенна не хмурил бы бровей. Великий Магистр принял бы в своем доме и беглого раба, и солдата-дезертира, и мятежника, и бродягу. Кого угодно – только не его. И еще Синяка знал, что сейчас Ларс отстранит от себя Анну-Стину, шагнет вперед и скажет: «Убирайся».

Ему, великому магу, способному уничтожить весь Орден мановением руки.

Синяка трудно, хрипло дышал. Они не желали терпеть рядом с собой всемогущество. Они не нуждались в покровителе. Они могли баловаться с ясновидением и гаданиями, но великих магов им не нужно – ни злых, ни добрых.

Одиночество наваливалось на Синяку. Слезы дрожали у него в глазах. Ларс Разенна не видел этого. Он снял со своих плеч руки женщины, мягко отодвинул ее от себя. Синяка хотел заговорить с ним, но у него перехватило дыхание. Разенна шагнул вперед. Синяка не стал дожидаться, пока Разенна заговорит. Его изгоняли.

Он повернулся и, спотыкаясь, побежал прочь, вниз, под гору. Они смотрели ему вслед. Синяка бежал, а они молча смотрели на него. И ни один из них не двинулся с места.

Внезапно костерок погас. Синяка вздрогнул от холода и сердито посмотрел на черные угли. Саламандра с раздувшимся животом и блаженным выражением на хитрой узкой морде, спала посреди головешек – сытая, безмятежная, невинно-наглая. Синяке захотелось поддать ей сапогом под брюхо, но он удержался. Не пристало так открыто выказывать низкие чувства, а тем паче – зависть, подумал он. Он был голоден.

Закрыв глаза, Синяка потянулся. Спешить было некуда и незачем. Здесь его никто не ждал. И раньше случалось так, что он появлялся в окрестностях Ахена, иногда бродил по грязным улицам, торчал в порту, несколько раз привлекался местными властями за бродяжничество, а во время последней войны отводил от города пушечные ядра, так что врагам не удалось смести его с лица земли. Иногда он тешил себя мыслью о том, что однажды уже спас Ахен, не дав его разрушить. Но в глубине души Синяка хорошо знал, что это не так.

Он снова открыл глаза. На огромном валуне среди сосен сидел, уныло опустив тяжелые плечи, великан. Не такой уж страшный, довольно-таки усохший великанишка. Его серые волосы, забранные на макушке в пучок, свисали бунчуком. Он был обут в подобие сапог, крест-накрест перетянутых на икрах ремнями. Имелись также набедренная повязка и очень короткая стеганая куртка синего цвета, из которой в районе подмышек клочками торчала вата. Куртка была вопиюще мала: она прикрывала могучее, заплывшее жиром тело великана лишь чуть ниже лопаток.

Что-то невыразимо знакомое виделось в этой своеобразной фигуре. Синяка еле слышно вздохнул.

– Пузан! – сказал он.

Голос прозвучал отрывисто и громко, как чужой.

Великан встал и медленно затопал к Синяке. Когда он появился на поляне и солнце ярко осветило его уродливую физиономию, сомнений уже не оставалось. Трудно было, увидев хоть раз, забыть этот широкий нос, оттопыренные губы, пересеченные шрамом (там, где когда-то было вдето кольцо), эти маленькие, угодливо моргающие глазки. Встретившись с Синякой взглядом, великан замер и боязливо затоптался на месте.

– Иди, иди сюда, – повторил Синяка. – Ведь ты Пузан, а?

– Пузан я, – преданно пробасило чудовище. Слезы радости выступили на его глазах. Великан шумно шмыгнул носом и покраснел, отчего шрам на губе проступил еще отчетливее.

– А вы признали меня, господин Синяка, – сказал он. – Хоть и не сразу, а все ж признали. А я так вас всю мою жизнь помню. Доброту вашу и остальное. Кабы не вы, гнить бы мне на цепи в подвале у лиходея, душегуба и кровопивца…

Синяка хорошо помнил, как Торфинн подарил ему великана. Чудовище действительно томилось у него в замке на цепи, ошалевшее от голода и побоев и превратившееся за долгие годы неволи в существо плаксивое и отчасти подлое. Синяке не было никакого дела до страданий великана. Получив его в подарок, он тут же отпустил несчастное чудовище на свободу – больше из брезгливости, чем из каких-либо иных соображений. А великан, видимо, решил, что его пожалели.

– Сколько же мы не виделись с вами, господин Синяка, – соловьем разливался великан. – Лет, поди, уж сто тому. И где вы только бродили, горемычный? Я ведь и приказ-то ваш в точности выполнил. Помните? Убиенного вами пирата Бьярни отнес на болото, как было велено, и там его, значит, безжалостно бросил без всякого снисхождения. И погребения ему не творил. Возвращаюсь, значит, назад, на сопку, а вас нету. И никто не может сказать, куда вы подевались. Не бывает же так, чтоб такой великий чародей – и сгинул без следа! Верно? Это я им так говорю. А они говорят, что не имеют понятия. Убежал-с… Это они так говорят. А я вам предан и без вас никуда, господин Синяка. И ждать могу хоть сто лет. А они меня с собой звали, только я не поддался. Чего я там не видел? Я вас, господин Синяка, ждал. И дождался, – слезливо заключил великан.