Мой отец — Лаврентий Берия - Берия Серго Лаврентьевич - Страница 68
- Предыдущая
- 68/113
- Следующая
Иосиф Виссарионович был очень недоволен. Раздражение понятно, американцы нас опередили… Естественно, в довольно резкой форме поинтересовался, как обстоят дела у нас. Отец доложил, что нам потребуется еще год-два, мы находимся, сказал, на том уровне, который пока не позволяет нам ответить на вызов американцев раньше.
Должен сказать, что разговор на эту тему заходил у них конечно же не впервые. Сталин постоянно интересовался ходом исследований. Вот и на этот раз отец доложил о последних результатах, рассказал, в частности, что сам плутоний уже получен, полным ходом идут работы над конструкцией самой бомбы. И тем не менее, сказал отец, при самых благоприятных обстоятельствах раньше ничего у нас не получится. «Минимум два года».
Курчатова при этом разговоре, вопреки тому, что сплошь и рядом пишут сейчас, не было. Не было, естественно, и целого монолога, якобы произнесенного тогда Сталиным. Пишут, что Иосиф Виссарионович тут же поручил Курчатову ускорить работы. В действительности же, как рассказывал мне Серов, Сталин внимательно выслушал доводы отца и сказал лишь, что намерен в ближайшем будущем к этому вопросу еще вернуться. Вот, пожалуй, и все. Потом, как известно, был разговор с американским президентом, о котором и вспоминает Черчилль…
Удивление Черчилля вполне понятно, но нам-то с вами предыстория разговора Сталина с Трумэном уже известна… Иосиф Виссарионович воспринял сообщение американского президента абсолютно спокойно. Скорее, это и не сообщение было, как таковое, а зондаж. Проба на реакцию Сталина.
Возвратившись с заседания, Сталин никаких разносов никому не устраивал, как рассказывают, а лишь дал указание моему отцу подготовить предложения по форсированию этих работ. В результате, как известно, был создан Специальный комитет с более широкими полномочиями, а все ресурсы страны были брошены на создание атомной бомбы.
Из официальных источников.
Специальный комитет был создан на основании постановления Государственного Комитета Обороны от 20 августа 1943 года. В Специальный комитет при ГКО входили Л. П. Берия (председатель), Г. М. Маленков, Н. А. Вознесенский, Б. Л. Ванников, А. П. Завенягин, И. В. Курчатов, П. Л. Капица, В. А. Махнев, М. Г Первухин. На Комитет было возложено «руководство всеми работами по использованию внутриатомной энергии урана». В дальнейшем был преобразован в Специальный комитет при Совете Министров СССР. В марте 1953 года на Комитет было возложено и руководство другими специальными работами оборонного значения. На основании решения Президиума ЦК КПСС от 26 июня 1953 года Специальный комитет был ликвидирован, а его аппарат передан во вновь образованное Министерство среднего машиностроения СССР.
Сталин торопил и с водородной бомбой. Надо отдать ему должное, ничего без его ведома тут не делалось. Здесь средств у него было много — от материального поощрения людей, занятых в проекте, до давления. Но помогал, безусловно. Я как-то рассказывал своим нынешним коллегам, что у меня в институте тогда было вычислительных машин больше, чем сегодня. Одиннадцать! Да, большие по объему, еще первого поколения, но — были! Отечественная, кстати, техника. Все расчеты и в атомном проекте, и в ракетном, да и других систем крупных, были сделаны на нашей вычислительной технике. Странно, что все это уже забыто. А ведь основные разработчики находились в Киеве и Харькове. Профессор Лебедев, целый ряд других ученых создали эти машины с помощью атомного комитета. Они и предназначались изначально для реализации ядерного проекта.
Хотя именно тогда партия давила лженауку кибернетику… Ее ЦК, аппарат, как всегда, были далеки от реальных вещей.
Юрий Жданов с товарищами громил кибернетику, а страна выпускала для «оборонки» эти крайне необходимые нам машины. Их болтовня нам не мешала, потому что к таким серьезным вещам, как ядерный, ракетный проекты, партийных работников и близко не подпускали. В других отраслях, где они имели возможность вмешиваться, они, конечно, мешали здорово… А Сталина интересовало дело. Цену аппарату ЦК он знал, поверьте… Он ему был нужен лишь для контроля. Во всяком случае — знаю это точно — противником вычислительной техники он не был. Напротив, выделялись соответствующие средства, предприятия переходили на выпуск новой продукции.
Да, с позиций сегодняшнего дня можно, безусловно, сказать, что следовало больше средств вкладывать в перспективное дело, но вспомните, какое это было непростое время. Если бы столь грандиозная задача была поставлена даже не сегодня, а, скажем, в более благополучные восьмидесятые годы, не уверен, что можно было бы достичь подобного. А тогда, после такой страшной войны, с нуля начинали. Но ведь справились.
Михаил Первухин, в послевоенные годы министр химической промышленности, заместитель председателя Совета Министров СССР, в своих воспоминаниях, написанных еще в конце шестидесятых годов и опубликованных лишь недавно, утверждал, что «в случае неудачи нам бы пришлось понести суровое наказание за неуспех». «Конечно, мы все ходили под страхом», — вторит ему Ефим Славский, в те годы первый директор атомного комбината, а впоследствии трижды Герой Социалистического Труда, министр среднего машиностроения СССР. В других источниках прямо говорится, что Лаврентий Павлович приехал на полигон с двумя списками сотрудников — один был наградной, другой, в случае неудачи, для ареста… Поговаривают даже, что отец якобы до самой последней минуты не верил, что бомба взорвется…
Баек на сей счет ходит действительно много. И об этих списках я читал, и о прочем… А правда такова. Тогда, в августе 1949 года, я сам присутствовал при взрыве первой советской атомной бомбы, так что обо всем знаю не понаслышке. Дописались даже до того, что отец был после взрыва в дурном настроении, потому что не успел первым доложить об удачных испытаниях Сталину.
Реакцию своего отца я помню прекрасно. Все было совершенно иначе. Сразу же после взрыва отец и Курчатов обнялись и расцеловались. Помню, отец сказал тогда: «Слава Богу, что у нас все нормально получилось…» Дело в том, что в любой группе ученых есть противники. Так было и здесь. Сталину постоянно писали, докладывали, что вероятность взрыва крайне мала. Американцы, мол, несколько попыток сделали, прежде чем что-то получилось.
И отец, и ученые, привлеченные к реализации атомного проекта, об этом, разумеется, знали. Как и о том, что чисто теоретически — уже не помню сейчас, какой именно процент тогда называли, — взрыва может не быть с первой попытки. И когда бомба взорвалась, все они, вполне понятно, испытали огромное облегчение. Я смотрел на отца и понимал, какой ценой и ему, и людям, которые не один год с ним вместе работали, достался этот успех.
Как пишут сейчас, «это был триумф Берия»… Но это был триумф Советского Союза, советской науки. Задача, что и говорить, была выполнена колоссальная.
Откровенно говоря, лично на меня этот взрыв такого впечатления, как на моего отца, Курчатова и других людей, — а в бункере нас было человек десять, — не произвел. Впечатление, безусловно, сильное, но не потрясающее. На меня, скажем, гораздо большее впечатление произвели испытания нашего снаряда, который буквально прошил крейсер «Красный Кавказ». В один борт корабля вошел, из другого вышел. Но это была НАША разработка, в которую столько было вложено мною и моими товарищами. А здесь… Я, конечно, отдавал себе отчет, что присутствую при необыкновенном событии. Создана бомба невероятной разрушительной силы, — все это имеет колоссальное значение для нашей страны. Но эмоциональное восприятие было все же иным. Я хорошо знал, что подобные испытания проходили у американцев и как они проходили. Словом, довольно спокойно отошел я от телескопа, а их в бункере было установлено несколько.
Для Курчатова и моего отца с этим взрывом был связан целый этап жизни. Конечно, им все то, что случилось, было близко и дорого.
Когда пишут сейчас обо всех этих вещах, неточностей допускают много, а зачастую и врут безбожно. Не было и в помине никаких списков, а если кто-то утверждает, что ученые боялись отца, пусть останется это на его совести. Отношения были совершенно иными.
- Предыдущая
- 68/113
- Следующая
