Ночь полководца - Березко Георгий Сергеевич - Страница 11

• Предыдущая
• 11/45
• Следующая

— К новому году женские подарки давали, — снова заговорила Клава. — Конфеты мы сразу съели, одеколон тоже кончился…

Голикова опустилась на пол перед мешком, желтые волосы ее осыпались густыми завитками на лицо, открыв гладкий затылок.

— Вот они! Нашла! — крикнула девушка и, как флажком, махнула длинными светлыми чулками. Потом бросила их на колени Маше.

— Фильдеперсовые! — удивившись, сказала та.

Натянув чулок на руку, она пошевелила пальцами по невесомой, прозрачной ткани.

— Х-хорошие чулки, — заметила Аня.

— Возьми себе, Маша! — закричала Голикова, счастливая от собственной щедрости.

— Ты с ума сошла, — сказала Рыжова и медленно вынула пальцы из чулка.

— Будешь у нас вся в шелку! — радовалась Клава.

Маша подняла на нее глаза с расширившимися в полусумраке зрачками.

— Ни за что не возьму… Тебе ведь подарили…

— Непрактичные они в наших условиях, — сказала Максимова.

— Зато гигиеничные, — передразнила ее Голикова. — Ну, возьми… Хоть один чулок возьми!

— Что я с одним буду делать! — изумилась Маша.

— А мы их разрежем, зашьем, и получатся носочки. Две пары… В туфлях никто ничего не заметит…

— Потом, потом, — сказала Маша и покраснела, подумав вдруг, что ее в носочках может увидеть Горбунов.

— Н-носочки даже лучше, — заметила Маневич. — Лето с-скоро, жара…

Девушки уселись за стол; Аня пригласила Максимову, и Маша скрепя сердце подчинилась этому. На столе поблескивала красноватая бутылка портвейна, лежали в раскрытом кульке розовые круглые конфеты. То и другое Рыжова достала-из своего мешка. Откупорив вино, она разлила портвейн по кружкам, стараясь, чтобы всем досталось поровну.

— Мне так много н-не надо, — сказала Аня.

— Один раз можно… Ничего, — разрешила Голикова.

— За победу, сестрички! — громко сказала Маша.

Лица у девушек стали серьезными; все чокнулись и отпили по глотку.

— Ничего себе, — одобрила Клава.

— Я кагор хотела купить, нигде не нашла… — важно сказала Рыжова.

— Ешьте, а то опьянеете, — посоветовала Дуся.

Подруги принялись закусывать, потом снова выпили, на этот раз — за Машу. Консервы были быстро съедены, вскоре опустел и кулек. Но Максимова не обнаруживала желания покинуть общество, и Маша с тоской подумала, что новая сестра так и не оставит их до самого утра, когда надо будет отправляться на работу.

«Ну, иди, иди спать… — твердила про себя Маша, пристально глядя на Максимову, словно внушала ей. — Пора уже… Иди в свой угол…»

Как будто подчинившись, Дуся вдруг поднялась, но не ушла, а пересела ближе к Рыжовой.

— Как Москва выглядит? — спросила она.

— Изменилась Москва, — сухо ответила Маша.

— Разрушений много?

— Нет, особенно не заметно… — Вспомнив о Москве, девушка смягчилась. — Совсем другая стала Москва. Не видно нигде былых витрин — заколочены досками, заложены мешками с песком. На Ленинградском шоссе баррикады стоят, рогатки.

— На Ленинградском шоссе?! — испуганно переспросила Клава.

— Университет очень пострадал… Помнишь, Аня, мы с тобой в садике там сидели, студенткам завидовали?..

— В с-седьмом классе когда учились…

— Ну да, семилетку кончали… Нет больше ни садика, ни решетки. А манеж напротив весь в оспе от осколков.

— Так, — сурово сказала Дуся.

— Людей стало меньше на улицах, — продолжала Маша. — Дома стоят неприветливые… По ночам огонька нигде не увидишь. Как будто к бою все приготовилось. Только радио весело гремит.

Она на секунду задумалась и вдруг мечтательно улыбнулась.

— Красавица Москва! Как я прощалась с нею! Целый день ходила по знакомым улицам, смотрела… На метро до Сокольников проехала.

Маша вздохнула негрустно от полноты ощущений. Ибо никогда раньше, кажется, ей так не нравился город, в котором она родилась, жила, училась. Самая суровость нового облика столицы заставляла девушку сильнее почувствовать свою любовь к ней.

— Ну, чего немцам надо было, чего полезли на нас? — сказала Клава.

— Еще н-наплачутся, — строго проговорила Аня. Ее тонкие, похожие на ласточкины крылья, брови сошлись у переносицы.

— За Москву, за любимую! — предложила Маша.

Подруги снова чокнулись и выпили вино, оставшееся в кружках.

— Увидим ли ее снова к-когда-нибудь, — оказала Аня.

— Если и умрем, так за родину, за правду, — проговорила Клава, беспечально блестя добрыми, захмелевшими глазами. — Что нам себя жалеть, что у нас — дети, муж?

— И деньги на сберкнижке не лежат, — добавила Маша.

Девушки минуту помолчали, испытывая удовольствие оттого, что видят и слушают друг друга, сидя все вместе, одним кружком. За окном простиралась фронтовая ночь; бутылка вина стояла на столе. И это особенно нравилось девушкам, так как было вещным знаком их независимости и вольности. Видимо, чтобы не уступать мужчинам, следовало не только воспринять их достоинства, — это представлялось не таким уж трудным, — надо было также усвоить их пороки.

— Ох, веселые денечки! — вырвалось у Клавы.

И подруги заговорили все сразу громкими, оживленными голосами. Клава подсела к Рыжовой и, взяв ее за руку, кричала о том, что не согласна больше оставаться в медсанбате и хочет служить на передовой; Аня, улыбаясь, сообщила, что ей обещано место в одном из батальонов.

— Веселые денечки! — повторила Маша.

Она снова подумала о любви Горбунова, и ее словно омыла теплая волна… Но не потому, что сама она привязалась к этому человеку, — ей было ново и весело сознавать себя любимой. Ее как будто уносил на себе быстрый поток больших событий, интересных встреч, отважных поступков, чистых побуждений… Самая опасность вызывала особенное, обостренное чувство жизни. И даже трудный быт казался теперь Маше полным прелести необычайного.

Максимова, наконец, встала и вышла из комнаты. Маша проводила ее загоревшимся взглядом.

— Ох, сестрички! — начала она. — Если бы вы только знали… — Она умолкла, заслышав шаги в сенях.

Дуся, широкая в плечах, плотная, вернулась, неся охапку соломы.

— Ты о чем? — спросила Голикова.

— Так, ничего, — сказала Маша.

Надо было устраиваться на ночь, и девушки вышли из-за стола. Маневич расстелила на соломе плащ-палатку, потом подошла к подругам. Она немного косолапила, ставя носки внутрь. Взявшись за руки, обнявшись, девушки постояли несколько секунд, как бы прощаясь с вечером, который был так хорош и уже кончился.

— Песен не попели, жалко, — сказала Клава.

Аня переставила коптилку на край стола, чтобы не так темно было в углу, где подруги собирались спать. Сидя на шумящей, потрескивающей соломе, они стаскивали сапоги, снимали гимнастерки. На троих было одно одеяло, и поэтому его разостлали поперек; ноги покрыли шинелями.

— Прямо не верится, что я опять с вами, — тихо сказала Маша. Она лежала посредине, между Клавой и Аней.

— Я так рада, — прошептала Голикова, привлекая голову Маши к себе на круглое, мягкое плечо.

Слышалось ровное, спокойное дыхание Максимовой. Она лежала на самом краю общей постели и, кажется, уже уснула. На столе клонился, вытягиваясь, огненный лепесток коптилки. И сумрак, наполнявший комнату, слабо покачивался на бревенчатых стенах.

— Совсем спать не хочется, — в самое ухо Маши сказала Голикова.

— И мне не хочется, — шепнула Маша.

«Сейчас я им все расскажу», — подумала она, вздохнув от сладкого волнения… Приподнявшись на локте, она попыталась удостовериться в том, что Максимова действительно спит.

— А знаешь, я из пулемета стрелять научилась, — сообщила Голикова.

— Не ври, — сказала Маша.

— Мне капитан Громов показал…

— Кто это Громов?

— Ты его не знаешь… Артиллерист один.

— Он н-ничего себе, — заметила Аня.

Клава села, поджав под себя ноги, покосилась ка спящую Дусю и, низко наклонившись над Рыжовой, еле слышно сказала:

— Он мне объяснился вчера.

— Объяснился? — не сразу переспросила Маша. Ее собственная новость оказалась как бы похищенной у нее, и девушка почувствовала себя уязвленной.

• Предыдущая
• 11/45
• Следующая