Колодезь Иакова - Бенуа Поль - Страница 26

• Предыдущая
• 26/35
• Следующая

– Но я же через три дня уезжаю.

– Вы, значит, хотите нас покинуть? – грустно произнес де Биевр.

Она бросила на него умоляющий взгляд, точно просила поддержки перед всем светом, перед самой собой. Но он продолжал:

– Наш общий друг, Королева Апреля, права. Все эти люди, которые сейчас кажутся вам лишенными здравого смысла, все они создают имя, репутацию и каждое утро с помощью газет о вас узнают не только во всех концах Франции, но и во всем мире.

Он все говорил, несмотря на то, что видел, что напрасно тратил слова, ибо соседка его больше не слушала.

Тусклым взглядом смотрела она на стол, над которым синие облака папиросного дыма сплетались в затейливые мягкие узоры. Фрукты, цветы, голые плечи женщин, их нежные раскрашенные лица проступали сквозь туман, точно нарисованный лиловой и розовой пастелью.

Ликеры превращали рюмки в букет странных прозрачных цветов.

Де Биевр, весь ушедший в наблюдение за борьбой, отражавшейся на лице Агари, нагнулся к ней.

– О счастье сожалеете вы, – прошептал он, – или о горе?

Она в отчаянии заломила руки, но вдруг пересилила себя и улыбнулась.

Дю Ганж уселся позади них.

Когда он говорил, губы его почти касались ее шеи.

– Дорогой мой, – не без некоторой сухости заметил де Биевр, – мне кажется вы сменили место.

– О! – рассмеялся последний. – Не всегда все для одного.

– Вам надо подавать хороший пример.

Он комическим жестом поднял руки к небу.

– Весь свет, беру вас свидетелем, мадемуазель Жессика, объединился, чтобы помешать мне приблизиться к вам.

– Брось его, – шепнула Королева Агари, – и пойдем со мной. Я должна с тобой поговорить.

И она увела ее в дальний угол зала.

– Поздравляю, дело идет на лад.

– Какое дело?

– Да ты что, не видишь? Он совсем попался.

– Кто?

– Он, черт возьми, дю Ганж. И знаешь, малютка, он зарабатывает шестьсот тысяч в год, и четыреста тысяч достанется женщине, умеющей взяться за дело. Признайся, что для начала это недурно. Правда, существует этот верблюд Клоринда. Но он, кажется, уже пресытился ею. Рядом с тобой она проиграет.

– Королева, послушай меня… – начала Агарь.

– Лучше ты меня слушай. Я знаю его. Он, наверно, предложит проводить тебя. Ты, конечно, не соглашайся. Скажи, что остановилась у меня. Он придет. Понимаешь?… Впрочем, я надеюсь, ты достаточно взрослая. Правда, моя маленькая Жессика, я страшно счастлива! И кто бы мог подумать шесть лет назад в Александрии, когда мы ели на десять пиастров в день в греческом бистро на набережной… Мы идем вперед! Вперед!

Почти бесчувственная, охваченная оцепенением, Агарь видела вместо людей лишь отраженные бесчисленными зеркалами призраки, двигавшиеся взад и вперед: все глуше и глуше говорившего Франсуа дю Ганжа, профиль рыжего барона, болезненного Поля Эльзеара, де Биевра, с тонким чуть помятым лицом.

Все эти люди, которых она еще вчера не знала, внезапно вышли на сцену, чтобы сыграть в следующем акте ее жизни, которой таинственной судьбой предназначено было в известные промежутки времени за несколько минут меняться до самого основания.

На авеню Де-ла-Опера уже почти никого не оставалось. Редко попадались зябко поднимавшие воротники пальто ночные гуляки. Исчезли сверкающие автомобили.

Де Биевр взял под руку Поля Эльзеара.

– Я иду пешком. Пойдем вместе?

Старик жил на улице Вернейль. Молча спустились они по пустынной авеню и пересекли Карусель, черную и холодную.

Когда они спустились на мост Рояль, Эльзеар сказал своему спутнику:

– Вы заметили?

– Что?

– Она сбежала с болваном дю Ганжем.

– Королева Апреля была с ними, – ответил де Биевр.

– Маленькая бесстыдница! Хорошим ремеслом занимается! Все равно, для начала и этот кретин сойдет. Не теряет времени.

Они пошли дальше.

– Дю Ганж зарабатывает в год пятьсот тысяч франков? – спросил де Биевр, когда они достигли набережной.

– Да.

– А вы сколько зарабатываете?

– Зависит от газеты и моего желания работать. Тысяч тридцать, вероятно. – И он с горькой иронией прибавил: – Правда, у меня есть еще пенсия инвалида и военная медаль. Но я понял, что вы хотели сказать. Спасибо. Если вернуться к нашему разговору, то все это вряд ли подтвердит ваши прекрасные идеи о бескорыстии народа. – Ему точно нравилось терзать себя.

Де Биевр задумчиво покачал головой.

– Кто знает? – прошептал он.

В четверг четырнадцатого февраля Агарь впервые выступила в роли Бержер. Франсуа дю Ганж специально для нее написал новое ревю. Тот же дю Ганж уже месяц как устроил ее на улице Винез в очаровательном павильоне, скрытом в тенистом садике таких размеров, что его вполне хватало гонявшимся друг за дружкой дроздам.

Среди репетиций и хлопот по устройству квартиры она совершенно не имела времени, чтобы подумать о чем-нибудь другом. Может быть, так было лучше для нее.

Франсуа дю Ганж, новая страсть которого занимала весь театральный мир, предупреждал все ее малейшие желания.

Впрочем, как раз в это время ему бессовестно везло.

Его три ревю, шедшие все Рождество, принесли до сих пор небывалый доход.

Директора рвали их друг у друга и клялись только его именем. Он чувствовал себя королем. Как и всякого сангвиника, успех возбуждал, опьянял его, возвышал над самим собой.

К профессиональным победам присоединилась еще другая, связанная с обладанием Агарью.

В маленьком мирке, начинающемся в кабинетах редакций и кончающемся на генеральных репетициях, только и разговоров было, что о ней.

Ее красота и загадка ее внезапного появления окружили ее таинственностью, так легко прельщающей людей, наивность которых так же сильна, как и скептицизм. Откуда пришла эта молчаливая женщина? Говорили, с Востока, с Востока, чарующего и неясного, близкого и далекого, с Востока, о котором так много говорят и который так мало знают.

В каких трущобах, в каких дворцах жила она? На берегах Барады или Нилуферы пели ей птицы волшебные песни? Где срывали черные ирисы ее бледные руки? На Владикавказе или в Дамангуре? Была ли она любовницей Ленина или Кемаль-паши?…

Такие сомнения, понятно, довели до пароксизма самолюбие дю Ганжа, скорее гордившегося такими предшественниками, чем ревновавшего к ним.

Непонятная робость Агари, от которой все ожидали высокомерной холодности, только увеличили почтение к ней окружающих.

Конец зимы и всю весну 1924 года Агарь была царицей Парижа. Пресса так дружно расхваливала ее, что обезумевшая публика целыми днями толпилась у касс «Фоли-Бержер». Всех охватило какое-то исступление.

Когда она, нагая, окутанная одним только затканным золотом газом, появилась на пороге индийского храма, гигантская лестница которого спускалась в светящийся, заросший черными лилиями пруд, и почувствовала, как из темного зала поднялось волнами желание двух тысяч задыхающихся зрителей, о чем думала она? О ставших явью грезах детства или о летучей мыши над Стеной Плача?

Странная судьба, где противодействуют силы добра и зла.

Но кто из нас не колеблется между каким-нибудь Исааком Кохбасом и госпожой Лазареско?… Нужно признать, что успех не вскружил голову Агари. Она не строила иллюзий. Она отлично знала, что была все той же жалкой танцовщицей, которая когда-то в третьеразрядном казино пожинала аплодисменты гостей, после спектакля угощавших ее шампанским, чтобы потом предложить ей кое-что другое. Но до сих пор у нее было недостаточно жизненного опыта. Она и не подозревала о безмерной наивности толпы. В Париже ей это сразу бросилось в глаза.

Дю Ганж ликовал. Он и не думал обижаться на то, что большинство статей, посвященных его ревю, были гимнами Агари.

Превозносить до небес его любовницу – разве это не означало хвалить его, дю Ганжа, вкус?

В удивительной пижаме цвета осенних листьев, обняв одной рукой Агарь, он другой перелистывал кипу купленных им в киоске на авеню Анри-Мартен газет. Наклонившись над бумагой, Агарь любовалась своим именем, на все лады повторяемым рядом с именем великих историков и правителей государств.

• Предыдущая
• 26/35
• Следующая